Зрелые годы короля Генриха IV

Мария лукаво:

— Теперь я разгадала загадку. Вы хотите, чтобы я написала в Брюссель.

Генрих:

— И в Мадрид.

Мария, удивленно:

— И Конде вы желаете воротить. Одной новой Елены недостаточно. Что же случилось с вечно влюбленным? А ведь когда-то вам удержу не было, сир. Чтобы оплакивать бегство девочки, вы ничего лучше не придумали, как усесться на мою постель.

Генрих:

— Я был вашим другом, иной подруги, кроме вас, у меня не было.

Мария, напыщенно:

— Свою дружбу я вам вскоре докажу. Даже намерение увезти из Брюсселя красотку вы доверили только одной особе.

Генрих:

— Вам.

Мария:

— Вашей подруге. У вас и на это хватило дерзости. Кого вы туда послали? Господина д’Эстре. Кто действовал вам на руку? Мадам де Берни. Вы ничего не скрывали от своей подруги.

Генрих:

— Зачем вы меня выдали?

Мария, с великим торжеством:

— Мой верховой был на месте раньше вашего Ганнибала. А! Брат вашей шлюхи должен был привезти вам другую.

Генрих, презрительно:

— Мадам, прежде вы умышленно скрывали свои чувства, особенно дружеские. Я готов выслушать сейчас все, что вам угодно сказать.

Мария сверлит указательным пальцем висок:

— Время не терпит, скоро старого дурака свергнут и заточат.

Генрих выкрикивает:

— Вы не выйдете из этой комнаты. Вы арестованы.

Мария, по-прежнему держа указательный палец у виска, почти кротко и нежно:

— Попытайтесь, посмотрим, на что вы еще годны. Если я не ошибаюсь, вы вручите своей единственной подруге регентство — дней через пять, после чего, на шестой, миру предстоит еще большая неожиданность.

Последнее было сказано совсем кротко и нежно, едва слышно. Кто знает, произнесла ли она это действительно.

Генрих сдержал себя; без всякого перехода он стал спокоен и холоден.

— Мадам, мы разошлись. Мы с вами это знаем, но ни чужеземные дворы, ни наш двор не должны быть об этом осведомлены. Наоборот, я вам предлагаю возобновить внешнее согласие и восстановить наше поруганное достоинство, каждый в меру своих сил. Я не только отказываюсь от принцессы Конде, которая все равно уже забыта, но обязуюсь не иметь больше никакой женщины. Никакой — при условии, что вы отпустите господина Кончини.

Тут Мария Медичи принялась украдкой кудахтать. Кудахтанье все усиливалось, скоро ей понадобился носовой платок, и Генрих подал его. Но приступ она подавить не могла. Судорожно смеясь, она удалилась.

Дофин стоял снаружи у перил парадной лестницы. Он плевал вниз и каждый раз поспешно прятался. Раздался шлепок, дофин сказал:

— Попал. Прямо в лысину.

— В кого ты попал? — спросил его отец.

— Не знаю. Они все скверные, — сказал бледный мальчик, совсем не радуясь своей проделке. Он взял короля за руку.

— Куда ты меня ведешь? — спросил король.

— Туда, где мы будем одни, — послышался ответ. — Глубокочтимый отец, исполните одну мою просьбу. Я хочу видеть ваши новые доспехи.

И они зашагали рука об руку по запутанным переходам, по заброшенным лесенкам в такие места, куда не ступала ничья нога. В тот же самый час какой-то человек в фиолетовом кафтане пробирался по дворцу герцога д’Эпернона. Человек был высокого роста, широк в плечах и на редкость уродлив. Он недоверчиво поворачивал во все стороны свою рыжеволосую голову, заглядывал за каждый угол, прежде чем обогнуть его. Он считал двери, наконец остановился у одной, но долго колебался, прежде чем войти.

Король достал большой ключ, открыл потайную комнату, вошел туда с дофином и снова немедленно запер дверь. Доспехи стояли, словно живые латники, ноги железные, шлем с опущенным забралом.

— Все это для того, чтобы их сочли старым снаряжением, на случай если бы кто-нибудь забрался сюда и пожелал привести в негодность мои доспехи.

Людовик сказал:

— Всемилостивейший отец, вам бы следовало носить их на теле днем и ночью. Особенно там, откуда вы сейчас идете.

Генрих отвечал серьезно:

— Я вижу, что ты, к сожалению, уже не ребенок.

Людовик едва говорил, так сильно у него дрожали губы:

— Свою собаку она любит больше меня.

Он приложил руку к сердцу.

— Я не подслушивал у дверей. Я и без того знаю слишком много. Вы оставите меня одного, я знаю. Мой великий отец, у вас слабый сын. Во мне говорит страх слабого сердца. Но оно любит вас.

— Я живу теперь лишь для тебя одного, — сказал Генрих.

Они снова зашагали рука об руку, пока не вышли на свежий воздух, и долго прогуливались по саду между высокими шпалерами. Здесь они не говорили.

ПОСЛЕДНИЙ