Зримая тьма

Больше Софи никогда не кидала камни в утят — и прекрасно понимала почему. Это было ясно, хотя и не так просто. Только однажды может камень лечь в предназначенную руку и на предначертанную дугу, и только однажды утенок станет пособником, двигаясь так, чтобы неизбежно разделить с тобой судьбу. Софи чувствовала, что понимает все это и даже больше; и еще она знала, что слова бесполезны, когда пытаются передать это «больше никогда», объяснить его, придать ему форму. «Больше никогда» существовало, и все. Это вроде того, как знать, что никогда, никогда не придется снова гулять с папой по большому квадрату, прямоугольнику, мимо зеленой двери. Вроде того как знать — а она знала наверняка, — что с тобой больше не будет ласкового папы, потому что его нет нигде, что-то его убило, а может, он сам себя убил, увенчав ястребиным профилем голову то спокойного, то сердитого незнакомца, который проводит все время с тетей или в кабинете.

Может быть поэтому жизнь у бабушки, ручей и луг были таким облегчением — ведь несмотря на то, что именно на лугу пришло знание об этом «больше никогда», тут можно было просто веселиться. И пока тянулись очередные каникулы, играя среди лютиков на заливном лугу, среди бабочек и стрекоз, птиц на деревьях и венков из маргариток, она между делом

размышляла о том, другом — о дуге, о камне, о пушистом комочке, — просто как о маленькой удаче. Удача — вот что это было, вот как все объяснялось! Или только запутывалось. Плетя с маленьким Филом венки из маргариток или играя с Тони в индейцев в вигваме, в редком для них состоянии единства, она знала: удача — и все. В это время танцев, песен, время новых мест и новых людей — людей, которых нельзя было отпускать от себя, хотя они все равно уходили: высокая рыжеволосая женщина, мальчик чуть младше Софи, который дал ей примерить свои синие джинсы с вышитыми на них красными зверями, в это время праздников и маскарадов она понимала: да это была удача, а если нет — какая разница? В это лето они в последний раз ездили к бабушке и Софи в последний раз выслеживала утят. Оставив Тони искать букашек в придорожной траве, она побрела через высокие луговые травы, таволгу и щавель и, найдя мать с утятами, последовала за ними вдоль ручья. Мать издала резкий, отрывистый тревожный крик и поплыла быстрее, утята — за ней следом, все быстрее и быстрее. Софи бежала за ними, пока утка не оторвалась от воды с плеском и брызгами, а утята не исчезли. Они пропали мгновенно, словно растворились в воздухе. Только что пушистая цепочка спешила, напрягая силенки, вытянув шейки, взбалтывая лапками воду, потом короткое «плюх!» — и нет никаких утят. Это было так поразительно, что Софи, растерявшись, застыла на месте и несколько мгновений тупо смотрела перед собой. И только увидев мать, которая появилась немного поодаль и деловито плыла по ручью, испуская отрывистые хриплые крики, Софи обнаружила, что стоит с открытым ртом, и закрыла его. Примерно через полчаса мать и птенцы вернулись, и Софи снова погналась за ними. Она обнаружила, что утята исчезают не в воздухе, а в воде. В какое-то мгновение их страх переходил в истерику, и тогда они ныряли. И какими бы крохотными они ни были — а эти утята были совсем крохотными — они ныряют и уходят от погони, как бы быстро ты ни гнался за ними и каким бы большим ни был. С этим поразительным открытием она вернулась через поле к Тони, то ли восхищаясь утятами, то ли досадуя на них.

— Ну и дура, — сказала Тони. — Их бы не называли нырками, если бы они не ныряли.

В ответ Софи высунула язык и закрутила ладонями возле головы, вставив большие пальцы в уши. Тони временами вела себя нечестно — уносилась за много миль, покидая свое хрупкое тело с пустым лицом, — а потом вдруг спокойно оказывалась рядом, возвращаясь с небес в свою голову. Затем, словно поворотом ключа, она собирала воедино то, что никому другому не пришло бы в голову, и выдавала тебе готовое решение или — это раздражало еще сильнее — демонстрировала его очевидность. Но Софи умела определять, когда Тони покидала свое тело. Софи знала, что когда сущность Тони находилась, предположим, в ярде над ее головой и чуть-чуть правее, она не обязательно предавалась ничегонеделанью или погружалась в сон, транс или небытие, а могла проворно порхать среди невидимых деревьев в невидимом лесу, в котором была хозяйкой. Та, верхняя Тони порой пребывала в безмыслии; но, с другой стороны, ей под силу было менять очертания мира согласно своим прихотям. Например, она могла заимствовать со страниц книга разные формы и придавать им материальную твердость. То есть с отвлеченным любопытством исследовать природу мяча, сделанного из круга, природу коробки, сделанной из квадрата, или какого-нибудь предмета, сделанного из треугольника. Софи обнаружила все это в Тони сама того не желая. В конце концов, они ведь были двойняшками.