Зубодёр

            – Вид у дяди был ужасный, даже страшный. Волосы странным образом всклокочены, что было очень на него не похоже, а запавшие глаза налились кровью. Лицо выглядело как-то совсем не так: челюсти просели, щеки ввалились, губы тряслись, словно у паралитика, а нижняя часть лица раздулась, как если бы дядя набрал в рот воды. Кожа приобрела багровый, почти фиолетовый оттенок, а на щеке виднелся порез. Губы были сжаты, в глазах появился твердый блеск. Он так страшно посмотрел на меня – никогда раньше я не видел у него такого взгляда. Мне показалось, будто я заметил пятна крови на воротнике его рубашки.

            Он скрылся в задней части дома и позвал экономку. Услышав его голос, я был потрясен. Голос изменился, стал другим – невнятным и хриплым, как если бы дядя был пьян. Мне удалось лишь отчасти разобрать их диалог, но, похоже, он просил экономку подтвердить, что отец вернется на следующий день. Ему немедленно надо было уйти, и он вверял меня и Диогена под ее опеку.

            Получив желаемое подтверждение, дядя проследовал в кабинет. Напуганный, я все еще сидел на лестнице и прислушивался к каждому шороху. Из кабинета до меня донесся скрип перьевой ручки. Потом дядя Эверетт снова вышел. Несмотря на душную ночь, на нем был белый льняной пиджак. Одну руку он держал в кармане, но я видел его бледные пальцы, сжимавшие рукоять пистолета. По всей видимости, дядя не заметил меня, открыл парадную дверь и растворился во тьме.

            Я ждал его возвращения, но дядя не вернулся. Диоген сидел за запертой дверью, не реагируя на стук и мольбы. Ночь мы провели без дяди Эверетта. Настало завтра, а я все ждал. Прошло утро, затем часы пробили двенадцать, пошла вторая половина дня. Диоген продолжал скрываться в своей комнате, а дядя Эверетт все не возвращался. Мне было дурно от страха.

            Отец вернулся вечером, и вид у него был мрачный. Из своей комнаты я слышал приглушенные голоса, доносившиеся с первого этажа. Наконец, около девяти вечера отец вызвал меня в свой кабинет. Не говоря ни слова, он протянул неразборчиво написанную записку. Я до сих пор помню ее содержание – слово в слово.

Дорогой Линней,

            Сегодня вечером я ходил на улицу Монтегю к М. Дюфуру. По незнанию, я сглупил и пошел туда, не подстраховавшись. Но возвращаюсь я не тем, что был прежде. Я мог бы препоручить это дело полиции, но – в силу причин, которые могут быть раскрыты, а могут остаться невыясненными – это то, с чем я хотел бы разобраться лично. Если бы ты побывал внутри того дома, Линней, ты бы понял. Эта гнусь, именующая себя Морусом Дюфуром, не имеет права на дальнейшее существование.

            Понимаешь, Линней, у меня не было выбора. Дюфур считал себя ограбленным. И я задобрил его. В противном случае, он не отпустил бы ребенка. Он проделывал страшные вещи. Их следы останутся со мной до конца моих дней.

Если я не вернусь со своей вылазки, юные Диоген и Алоиз могут сообщить тебе все дальнейшие детали по этому вопросу.

Прощай, кузен. По-прежнему,

Искренне твой,

Эверетт.

            Когда я вернул записку, отец пристально посмотрел на меня:

            – Алоиз, не желаешь ли ты объяснить, что это значит? – мягко произнес он, но, тем не менее, звук его голоса сомкнулся вокруг меня подобно стальному капкану.

            Сбивчиво – в голосе моем звучали замешательство, стыд и страх – я рассказал отцу обо всем, что случилось. Тот внимательно слушал, не задавая вопросов, не прерывая течения моего повествования. Когда я договорил, отец откинулся на спинку кресла и, сохраняя молчание, задумчиво закурил сигарету. Стоило сигарете превратиться в щепотку пепла в пальцах, он выбросил окурок в пепельницу, подался вперед и снова прочитал дядину записку. Затем отец глубоко вздохнул, поднялся на ноги, разгладил рубашку, открыл ящик стола и извлек револьвер. Убедившись, что оружие заряжено, он спрятал его за спиной, затолкав за пояс брюк.

            – Папа, что ты собираешься делать? – спросил я, хоть мне и так все было понятно.

            – Собираюсь выяснить, что случилось с твоим дядей Эвереттом, – ответил он, выходя из кабинета и направляясь к парадной двери.

            – Возьми меня! – выпалил я.

Отец взглянул на меня и слегка прищурился от удивления.

– Не могу, сынок, – ответил он.