Зубы дракона. Мои 30-е годы

Ничего удивительного, что за этот дневник бывший зэк Аржиловский заплатил жизнью. Но даже и это, казалось бы всеобщее, правило советской жизни не было непреложным. Дневник супруги (потом экс-) композитора Юрия Шапорина Любови Васильевны Шапориной, дамы «из бывших», которая по опыту знала, что «в НКВД надо говорить умеючи, как в бирюльки играть, и, главное, не трусить», а «лучше всего, иметь глуповато-светский вид»[19], – мог бы потянуть и на вышку. Но она избежала репрессий, хотя, «как ягненок у Lafontaine», имела все шансы быть схваченной, тем более что взяла на воспитание двух сирот своих репрессированных друзей. Поступок в те времена если и не «типичный», то и не уникальный.

Ее профессией был кукольный, но театр, и из дневников можно узнать из первых рук банальную историю развода Алексея Толстого и куда менее банальную реакцию пока еще не репрессированного функционера Союза писателей Старчакова («…Ведь я выводил его в вожди, на место Горького. Ну, увлекись Улановой и уезжай в Ниццу. Жест! А то Людмилу…»). Можно прочитать о знаменитом докладе «Мейерхольд против мейерхольдовщины», о триумфальном исполнении Пятой симфонии опального Шостаковича и о «демонстрационной» овации публики, а также о пресловутых «первых выборах» 12 декабря 1937 года:

Quelle blague![20] Я вошла в кабинку, где якобы я должна была прочесть бюллетень и выбрать своего депутата в Верховный Совет – выбрать, значит, иметь выбор. Мы имели одно имя, заранее намеченное. В кабинке у меня сделался припадок смеха, как в детстве. Я не могла долго принять соответствующий вид.

Она и вообще была приметлива к черному юмору советской реальности. Мара (советского разлива сирота, ее приемыш), читая «Буратино», заметила: «Как это папа Карло не знает, где счастливая страна? Я думала, что все знают, что это СССР»; а в дни, когда выслали очередных ее друзей, Шапорина обратила внимание на заметку в «Вечерней Красной газете» «День птицы».

В этот день все школьники, пионерские и комсомольские организации будут строить скворешники, чтобы прилетающие птицы находили себе готовый кров. Трогательно. А десятки тысяч людей… выброшены в буквальном смысле на улицу, гнезда разгромлены. А тут скворешники.

Л. В. Шапорина, 1940 год.

Теперь эти мемуары изданы полностью, они охватывают огромный период – с 20-х по 60-е годы.

Эта необходимость – совместить внутри одного человеческого хронотопа геноцид и «скворешники» – мучила наше воображение, когда мы с Юрой Ханютиным, задолго до встречи с Михаилом Роммом, задумывали «Обыкновенный фашизм». Мучил опыт собственного детства, пережитый, но не освоенный сознанием. То, что материал был чужой, немецкий, не казалось нам помехой. 30-е годы были эпохой «тоталитарного» эксперимента в довольно широком диапазоне, хотя и в разном, иногда скорее авторитарном, варианте. Пусть историки докапываются до причин – мы при этом жили. Разумеется, в документальном кино соответствующего материала было кот наплакал, фильм получился о другом.

Увы, опыты быстротекущей жизни в постсоветское время стерли для меня старый знак вопроса в этом месте. То, как незатейливо и просто поражение (пусть не военное) и связанный с ним комплекс неполноценности оборачиваются поисками врага, а рабская психология может перейти в психологию господства и подавления, стало доступно наблюдению невооруженным глазом. Но дневники 30-х дают возможность заглянуть хотя бы краешком в «поток сознания», которому впервые пришлось осваивать тоталитаризм как образ жизни.

10.10.37. У меня тошнота подступает к горлу, когда слышу спокойные рассказы: тот расстрелян, другой расстрелян, расстрелян, расстрелян. Это слово всегда в воздухе, резонирует в воздухе. Люди произносят эти слова совершенно спокойно, как сказали бы «пошел в театр». Я думаю, что реальное значение слова не доходит до нашего сознания – мы слышим только звук. Но внутренне не видим этих умирающих под пулями людей (Шапорина).