Зубы дракона. «Властелин мира»

Майя с молчаливым обожанием слушала отца. Едва не скрипел зубами от злости Чарли Бертон; обманут! Еще раз обманут, оплеван, осмеян!

Но он сдержал себя. Итак — игра не окончена. Итак — надо жить и бороться. А там увидим, кто будет смеяться последним!

Чарли с трудом дождался конца монолога самовосхищенного Сатиапала и, воспользовавшись удобным моментом, выскользнул в парк. Надо немедленно уничтожить украденную рукопись или хоть спрятать ее в более надежное место!

Вот и знакомый куст. Но где же сверток?.. Он лежал здесь, в ямке, старательно засыпанный сухими листьями, Кто его взял? Неужели Хинчинбрук!

— Хинчинбрук!! — Чарли втянул голову в плечи, оглядываясь вокруг. — Хинчинбрук!.. Он выжил, его не берет ни пуля, ни яд змеи — ничто!.. Вот, может быть, и сейчас он подкрадывается тихо-тихо… Все ближе… ближе…

Чарли замер в тоскливом ожидании. Его глаза готовы вылезти из орбит, чтобы разглядеть то, чего не увидела бы и кошка; его слух напрягся до боли, до тоскливого звона в ушах.

Тихо вокруг, мертво.

Но вот где-то далеко послышались выстрелы, душераздирающий крик. В небо взметнулось зарево.

— Хинчинбрук!!! — вскрикнул Бертон и бросился во дворец.

Глава XXIV

СЫН ПРОТИВ ОТЦА

Нет. Это был не Хинчинбрук! Начинался страшный пожар, охвативший всю Индию в конце 1946 года, — безумие, спровоцированное колонизаторами, сплошная цепь преступлений, совершенных людьми, доведенными общим безумием до последней границы человеческого.

Кровавые события 16 августа 1946 года в Калькутте распространились на сельские округа Бенгалии и на провинцию Бихар. Индусы уничтожали мусульман, мусульмане — индусов. Сосед восставал против соседа, приятель против приятеля. Во имя чего?.. Чего не разделили бедняки, которым в одинаковой степени не хватало пищи и которых одинаково угнетали и собственные помещикн-заминдары, и колонизаторы-англичане?

Нищета, голод, нечеловеческая усталость довели людей до отчаяния, но не нашлось достаточного количества умных и храбрых, которые сумели бы направить народный гнев по нужному руслу. Люди погибали в стычках, начинавшихся иной раз по самому незначительному поводу, и никогда не удавалось найти зачинщиков, так как каждый обвинял другого.

Нет, это не Хинчинбрук вызвал индусско-мусульманскую резню. Даже его неисчерпаемых способностей творить зло не хватило бы на это. Таких, как он, в Индии были сотни и тысячи, и лишь в своей массе они, послушные винтики, составляли ту машину угнетения и уничтожения, которой руководили холеные руки лордов, находящихся за тысячи миль отсюда.

А Майкл Хинчинбрук на рассвете второго дня Калипуджи доживал свои последние минуты.

Укушенный змеей, он взбесился от злобы. Если бы ядовитые зубы эфы вонзились ему в руку, в ногу, он отсек бы их, не колеблясь. Но укус пришелся в шею, возле уха.

Хинчинбрук мог закричать, упасть к ногам Сатиапала, моля о спасении, однако не сделал этого. Даже погибая, этот человек не хотел признать себя побежденным. Он еще надеялся на свою счастливую звезду: от укуса ядовитой змеи умирают не все.

Специальным зажимом из числа инструментов вора-взломщика Хинчинбрук поймал кончик ключа в щели замка, открыл дверь и выбрался из кабинета. Безоружный, он не решался искать Бертона и помчался по знакомой дороге напрямик к берлоге в джунглях, где провел немало дней в последние месяцы.

При свете карманного фонарика Хинчинбрук заглянул в зеркальце.

Ранка под ухом похожа на царапину, сделанную иглой. Даже не верилось, что это укус. Но кожа вокруг ранки уже посинела и покрылась красными пятнышками; налилось лицо, запухали глаза.

— Проклятье! — прохрипел Хинчинбрук.

Он был один в джунглях. Вой волком, бейся головой о стволы деревьев — никто не откликнется, никто не поможет.

А уже нельзя ни сидеть, ни лежать. Невыносимо болит шея. Вдоль позвоночника мечется раскаленная игла, ритмично впиваясь в затылок. Не хватает воздуха, в ушах стоит звон, словно от чрезмерно большой дозы хинина.

Надо двигаться, — куда угодно, как угодно, лишь бы избавиться от немилосердной боли.

Хинчинбрук шел долго, неимоверно долго, — сначала через джунгли, потом по шоссе, — терял сознание, падал, но поднимался снова. Уже ничего не болело, лишь конвульсивно дергались мышцы, да все тело стало непослушным, чужим.

На рассвете, вблизи какого-то селения, он упал и не смог подняться. До него, полуглухого и почти слепого, долетели крики и стоны, гул пожара, запах гари.

Радуйтесь, святые отцы-иезуиты! Даже умирая, Майкл Хинчинбрук думал только о том, что не выполнил задания и не наказал предателя-помощника.

Он не дожил лишь нескольких минут, чтобы увидеть обезумевшую толпу, двигавшуюся по дороге к имению Сатиапала.

***

Пылал пожар. Метались по дороге кровавые блики. В канаве у шоссе, оскалив зубы, беззвучно хохотал мертвый Майкл Хинчинбрук.

Из кустов выполз худой, запаршивевший шакал. Его тусклые глазки блудливо оглядывались по сторонам, изъеденные язвами уши стригли воздух. И без того пугливому страшно: в джунглях творилось что-то непривычное. Но голод взял верх над страхом, и животное направилось к трупу.