Зулейка Добсон, или Оксфордская история любви

Делать было нечего, кроме как сидеть и думать, и он подумал, что хотел бы вернуть свое настроение за ланчем, когда он видел в Зулейке предмет жалости. Никогда до сегодняшнего дня не случалось ему видеть вещи в ложном свете. И нужды в этом никогда не было. Ни разу до вчерашнего вечера не случалось в его жизни такого, что он бы хотел забыть. Эта женщина! Как будто имело значение, что она о нем думает. Он себя презирал за то, что хотел забыть, что она его презирает. Но желание следовало из потребности. Он глянул на сервант. Не прибегнуть ли снова к вину?

Нерешительно он откупорил бутылку портвейна, наполнил бокал. До чего он дошел! Он вздохнул и прихлебнул, выпил залпом и вздохнул. Волшебство запертого солнечного дня в этот раз не сработало. Он все так же дергался в сети унижений, куда попала его душа. О, сколь многого избежал бы он, умерев вчера!

Ни на секунду не подумал он о том, чтобы уклониться от сегодняшнего умирания. Поскольку он, вопреки его предположениям, не бессмертен, умереть сейчас не хуже, чем через пятьдесят лет. Даже лучше. То, что зовут «преждевременной» смертью, — смерть самая своевременная для того, кто достиг величия в юности. Какого нового совершенства мог бы добиться он, Дорсет? Его совершенство в грядущих годах если бы не повредилось, то потеряло бы новизну. Погибнуть, предоставив остальное воображению грядущих поколений, — большая удача. Им, любезным грядущим. свойственны сентиментальные, а не реалистические наклонности. Они всегда представляют умершего юного героя славно гарцующим в образе юном и героическом до положенного псалмопевцем предела,^[100] чувство огромной утраты не дает памяти о нем потускнеть, Байрон! — был бы всеми сегодня забыт, сделавшись в старости напыщенным пожилым джентльменом с поседевшими бакенбардами, посылающим в «Таймс» длинные, хорошо аргументированные письма по вопросу отмены хлебных законов.^[101] Да, таким бы стал Байрон. Это в нем было заложено. Он бы стал пожилым джентльменом, обиженным на королеву Викторию за неодолимое ее предубеждение и грубый отказ «принять к рассмотрению» робкое выдвижение его лордом Джоном Расселом^[102] на должность в правительстве. Шелли остался бы поэтом до самого конца. Но какой скукой, какой ужасной скукой была бы его зрелая поэзия! — воздвиглась бы между ним и нами огромной нечитабельной грудой… Знал ли Байрон, задумался герцог, что ждет его в Миссолонги?^[103] Знал ли, что умрет за греков, которых презирал? Байрон, возможно, был бы не против. А если бы греки сказали ему недвусмысленно, что они презирают его? Что бы он сделал тогда? Довольствовался бы ячменным отваром?..^[104] Герцог снова наполнил бокал, все еще надеясь на волшебство… Возможно, не будь Байрон денди — но не будь он в душе денди, он бы не был и Байроном. Именно потому, что он свой дендизм не охранял от всевозможных пустых страстей, половых или политических, образ его столь возмутительно далек от идеала. В политике нелеп, в любви безвкусен. Только сам в себе, поднявшись на надменную высоту, мог он произвести впечатление. Природа, его сотворив, сотворила и пьедестал, дабы на нем Байрон стоял, полный дум, принимал позы и слагал песни. Сходя с пьедестала, он пропадал. «Идол сполз с пьедестала…» герцог вспомнил вчерашние слова Зулейки. Да, он тоже пропал, когда сполз с пьедестала. Что ему, архиденди, делать на общем поприще? Зачем ему любовь? В любви он совершенный болван. Байрона, по меньшей мере, она развлекала. А у него какие были развлечения? Вчера он забыл поцеловать Зулейку‚ держа ее запястья. Сегодня его хватило на то, чтобы позволить бедняжке Кейти поцеловать ему руку. Лучше быть безвкусным, как Байрон, чем олухом, как Дорсет! подумал он с горечью… И все ж в олухизме больше общего с дендизмом, чем у безвкусицы. Это не столь вопиющая оплошность. И у него по сравнению с Байроном еще одно преимущество: олухизм его не всем известен; в то время как Байрон свою безвкусицу практиковал непременно в огнях всеевропейской рампы. Свет про него скажет, что он свою жизнь положил ради женщины. Прискорбный фортель? Но вся его остальная видимая жизнь прошла без единого упрека… Единственное, к чему возможно было придраться, — тенденциозное выступление в Палате лордов, — полностью было оправдано своим результатом. Ибо, став рыцарем Подвязки, он удостоверил безупречность своего дендизма. Да, подумал он, именно день, когда впервые он облачился в величественнейшую из одежд, и был в ней величественней всех, кого прежде знала история и кого впредь история узнает, когда явился он в покровах своих с изяществом бесподобным и неподражаемым, придав знакам отличия сияние ярче им самим свойственного, стал днем, когда раз и навсегда исполнил он свое предназначение, совершил то, зачем послан был в этот мир.

Тут в его голову закралось желание, смутное поначалу а затем определенное, настойчивое, неодолимое, еще раз увидеть себя перед смертью облеченным во всю славу и могущество.