Зулейка Добсон, или Оксфордская история любви

— Ерунда, дитя мое, — ответил он, высвободившись. — Я не переживал. Если молодежи пришла в голову глупая идея не явиться, я… я…

— Дедушка, вам до сих пор не сказали?

— Сказали? Я в таких глупостях Галлион.^[116] Не интересовался.

— Но (извините, дедушка, если покажусь дерзкой) вы же ректор. Быть на страже — ваша обязанность, ваша привилегия. Соглашусь с пословицей, толку нет запирать конюшню, когда лошадь украли. Но что, дедушка, можно сказать про конюха, который не знает — и не думает «интересоваться», — что лошадь украдена?

— Зулейка, ты говоришь загадками.

— Как же мне не хочется сообщать вам разгадку. У меня есть серьезная жалоба на ваш персонал — или как ваших подчиненных называют. Нареку их даже, пожалуй, старыми маразматиками. И не уклонюсь от долга, который не исполнили они. Студенты сегодня на ужин не явились потому, что все они умерли.

— Умерли? — ахнул он. — Умерли? Возмутительно, почему мне не сообщили? От чего они умерли?

— От меня.

— От тебя?

— Да. Я эпидемия, дедушка, бедствие, какого мир не знал прежде. Они умерли, потому что любили меня.

Ректор к ней приблизился.

— Ты понимаешь, девчонка, что это для меня значит? Я старый человек. Больше половины столетия знаю я этот колледж. После смерти жены я в него вложил все, что оставалось от моей души. Тридцать лет я был ректором; эта должность — главный и единственный предмет моей гордости. Все мои мысли лишь об этом великом колледже, о его достоинстве и процветании. Я не раз в последнее время задавался вопросом, не ослаб ли мой взгляд, не потеряла ли твердости рука. Нет, отвечал я, и еще раз нет. И вот, дожил до того, что Иуда обрушился с высоты, опозорился перед всей Англией, проклят навсегда и запятнан. — Он поднял голову. — Мое бесчестие несущественно. Пусть бушуют родители, пусть ректоры других колледжей потешаются над моей дряхлостью. Но за то, что ты погубила Иуду, я тебя сейчас прокляну навеки.

— Не надо! — воскликнула она. — Это, наверное, будет святотатством. Я собралась в монахини. Кроме того, за что? Я понимаю, вам жалко Иуду. Но в чем его позор перед другими колледжами? Если бы только из Иуды студенты…

— Были другие?! — вскричал ректор. — Сколько?

— Все. Все юноши из всех колледжей.

Ректор глубоко вздохнул.

— Это, конечно, все меняет. Надо было сразу так и сказать. Ты страшно меня напугала, — сказал он, садясь в кресло, — я еще не пришел в себя. Тебе надо изучить искусство изложения.

— Если это дозволит монастырский устав.

— Ах, забыл, что ты собралась в монастырь. Надеюсь, в англиканский?

Она предположила, что в англиканский.

— Юношей, — сказал он, — я часто общался со стариной Пьюзи.^[117] Он бы, наверное, отчасти смирился с моей свадьбой, если бы узнал, что моя внучка собралась в монахини. — Он посмотрел на нее, поправив очки. — Ты уверена в своем призвании?

— Да. Я хочу удалиться от мира. Чтобы не приносить больше вреда.

Он взирал на нее задумчиво.

— Это скорее отвращение, чем призвание. Помню, я осмелился указать доктору Пьюзи на различие между двумя этими явлениями, когда он меня почти убедил вступить в одно братство, основанное его товарищем. Миру, возможно, стоило бы от тебя избавиться, дорогое дитя. Но не только мир нам следует принять во внимание. Украсишь ли ты церковные альковы?

— Я могу попробовать, — сказала Зулейка.

— «Ты можешь попробовать» — эти же слова сказал мне доктор Пьюзи. Я осмелился ответить, что в таких вещах усилие есть знак непригодности. При всех моих приступах отвращения, я знал, что место мое в мире. И я в нем остался.

— Но представьте, дедушка, — тут она, вообразив ажитированную кринолиновую флотилию, не смогла сдержать улыбку, — представьте, что все девушки того времени утопились из любви к вам?

Ее улыбка, кажется, уязвила ректора.

— Я пользовался большим успехом, — сказал он. — Большим, — добавил он.

— И вам это нравилось?

— Да, дорогая. Боюсь, что нравилось. Но я этому никогда не потворствовал.

— И ваше сердце оставалось холодным?

— Да, пока не встретил Лору Фрит.

— Кто это?

— Моя будущая жена.

— И чем она вас привлекла? Она была очень хороша?

— Нет. Нельзя сказать, что она была хороша. Вообще-то она считалась некрасивой. Пожалуй, мне понравилось достоинство, с которым она держалась. Она не улыбалась мне лукаво, не трясла локонами. Тогда у юных дам был обычай делать вышивные туфли для приглянувшихся им духовных лиц. Я получил сотни — тысячи — таких туфель. Но ни одной пары от Лоры Фрит.

— Она вас не полюбила? — спросила Зулейка, сев на пол у дедушкиных ног.

— Я пришел к такому выводу. Меня это крайне заинтересовало. Взбудоражило меня.

— Она неспособна была полюбить?

— Нет, в ее кругу все знали, что она влюблялась часто, но несчастливо.

— Почему она за вас вышла?

— Думаю, я ее утомил своей настойчивостью. Она была не слишком стойка. Возможно, она за меня вышла с досады. Она мне не говорила. Я не спрашивал.

— И вы с ней жили счастливо?

— Пока она жила, я был совершенно счастлив.

Девушка ладонью накрыла стиснутые руки старика. Тот сидел, устремив взгляд в прошлое. Она помолчала, вглядываясь в его лицо; в глазах ее появились слезы.