Зултурган — трава степная

Калмыцкому дивизиону была поставлена задача: скрытно просочиться за линию окопов противника и нанести удар по тылам. Разведгруппа упорно искала брешь в обороне белых на стыке двух частей. Наконец обнаружили глубокую балку, сильно заросшую по скатам лещиной и полынью. Балка простреливалась замаскированным пулеметом. Изредка по ней постреливали из орудия. Хомутников понимал: без подавления пулеметной точки, хотя бы на время, — по днищу балки не пройти. Командир решил обратиться к добровольцам. Шорва первый шагнул из строя. За ним — Церен. Хомутников хорошо знал Шорву, не раз отмечал его благодарностью за умелые действия. Наметили план: Церен короткими перебежками направится по склону балки. Шорва с гранатами двинется в обход.

Как и предполагалось, пулеметчики почти тут же обнаружили мелькающего среди лещины бойца. Стали охотиться за ним. Били короткими очередями и в пол-ленты, злобно. Церен низко прижимался к земле, менял позицию, постреливал сам. Юркий, сметливый Шорва смог доползти до мертвого пространства перед бойницей пулеметного гнезда. То, что пулемет белых стрелял беспрерывно, теперь было ему лишь на пользу. Приподнявшись, Шорва привычным ему широким взмахом руки швырнул одну за другой две гранаты. Смертоносный ливень на время прекратился. Этого было достаточно, чтобы бойцы преодолели балку и ударили окопавшегося врага с фланга. Белые не ожидали такой смелости от горстки красноармейцев и примкнули штыки. Многие из бойцов калмыцкого дивизиона полегли в тот день. Дивизион выполнил свою задачу, но из-за малочисленности состава его пришлось расформировать, передав оставшихся людей и оружие одной из частей Десятой армии.

4

Весна и лето этого года на пастбищах вокруг урочища Хазлур оказались благодатными: почти до осени зеленели густые травы. На степь обрушились щедрые проливные дожди, да такие затяжные, каких в этих местах не могли припомнить. Для скотовода нет большей радости, чем видеть стадо сытым, лоснящимся от нагульного жира. Но блуждающие по степи банды белых тревожили хотоны все чаще и чаще.

Месяц тому назад хазлурцы пережили полное разорение — навалился конный отряд белоказаков. Угнали все стада, которые попались на глаза в окрестности. Лишь Бергясовы телочки и дойное стадо остались нетронутыми!.. Отвел кто-то руку грабителей от Бергясова достатка! «Война и та прежде всего опустошает скудные запасы бедняков, — рассуждали с горечью табунщики. — Богатому и война — не разор!»

Но в обширной степи от Астрахани до Царицына шла в это время и еще одна схватка. Немногие числом грамотные люди несли в хотоны слово правды о новой жизни, рушили своим словом вековые полуфеодальные привычки, призывали скотоводов понять и поддерживать Революцию и Советы. По просьбе Араши Чапчаева из состава частей Десятой армии были отозваны в распоряжение калмыцкого ЦИКа двадцать грамотных бойцов для разъяснения в хотонах появившегося в те дни «Воззвания к калмыцкому народу».

Церен снова надел гражданскую одежду. Он уже побывал в нескольких хотонах Ики-Цохуровского улуса и направлялся сейчас в Малодербетовский улус. Откровенно говоря, к нему вернулись его мальчишеские воспоминания. С детства он боялся Бергяса, не переносил его злого, пронизывающего насквозь взгляда. Теперь с этим волком ему, бывшему батраку, придется схватиться на равных. Мог ли подумать Бергяс, что робкий толмачонок, сын Нохашка, через какие-то шесть лет придет в хотон Чоносов, чтобы объявить самому Бергясу — кончилась его власть! «Управиться бы поскорее, провести сходку да хоть на часик к Нине!» — размечтался Церен.

В последние дни при воспоминании о Нине у него перехватывало дыхание… Он как бы чувствовал рядом запах ее волос, ощущал нежную теплоту ее тела.

Родной хотон встретил его пугающим безлюдьем.

Почувствовав что-то неладное, Церен направил коня к крайней кибитке. Заглянув внутрь, он увидел у гулмуты седого сгорбленного человека. Это был Азыд Ходжигуров. Старик курил, незряче уставившись в проем двери. Его когда-то зоркие, как у любого табунщика, глаза почти ничего уже не видели. Азыд сидел полураздетый, в потертых исподниках с развязавшимися тесемками и засаленной бязевой рубашке — вращал барабан священной мельницы-экюрд и шептал молитву. На вошедшего и не взглянул, лишь спросил, кто и зачем его потревожил.

— Говоришь: сын Нохашка? А о тебе же говорили… — старик не стал пересказывать чужих слов о Церене, наверное, плохих, пожаловался вслух: — О, бурхан великий! Молодые и сильные гибнут где-то под саблями, а про меня, никому не нужного, даже бог забыл… Садись, внучек… Чай тебе сварить мне уже не по силам, а табачком угощу.

— Спасибо, аава, я не курю! — поблагодарил Церен. — Мне бы узнать, куда подевался народ? На улицах ни души.

— Ни души, ни души! — повторил дед, тряся головой. — Где же им быть теперь, как не у священного дерева Хейчи? Разве ты, внучек, не знаешь нашей беды?

Церен вспомнил: к священному дереву люди ходят замаливать грехи. Но почему всем хотоном? Таких молений он раньше не знал.