Зултурган — трава степная

Сяяхля запрягла коней в линейку, погрузила кое-какую поклажу. Как ни упрашивали ее женщины, она отказалась остаться в хотоне. Долго в присутствии понятых переписывали имущество Бергяса: в доме, в сараях, в амбарах… Той же ночью Сяяхле с дочерью разрешили уехать в центр улуса. Она не хотела больше оставаться в усадьбе, которую могли поджечь в любую минуту недовольные Бергясом.

Одновременно тронулись в путь Церен с Шорвой и комиссия — на своей подводе.

Была глубокая осень, однако ночи еще оставались теплыми. На чистом небе сияла полная круглоликая луна. Степь отдыхала в покое, лишь изредка слышалось ржание отбившейся от табуна лошади да суслик или лиса перебегали дорогу. Пронеслась стайка сайгаков, а за ними матерый волчище. Шорва вскинул было винтовку, но Церен остановил его, сказав:

— Не пали!.. Так тихо и спокойно в степи, что только думать да думать в дороге.

А думать Церену было о чем. Не все происшедшее в родном хотоне было ясным для самого Церена.

«Ну собрались у дома кулака люди, ну защищали своего работодателя… А где же он сам: жена с дочерью едет в ночь, в неизвестность… Готова смерть принять за своего мужа! А муж в это время шкуру спасает!.. Жидок оказался этот волк на расправу!»

Когда прощались с однохотонцами, к Церену подошел старик Окаджи и, сняв облезлую заячью шапку, сказал:

— Сынок! Не поругай нас за глупость! Я знал твоего отца и мать. Они были добры. У тебя тоже, надеюсь, не злое сердце. Спасибо за то, что приехал, поговорил с нами. А Бергяса нет! Это плохо — прятаться мужчине, когда увозят жену и дочь…

Старик, приложив руку к груди, стал пятиться, то и дело кланяясь.

Церену его стало жаль до слез. А сколько таких чутких к чужой беде людей в хотонах! И многие из них всю жизнь страдали из-за доброты и покорности.

По калмыцкому обычаю прощаться с высокими гостями — дело старейшины рода, но старейшины нет, и старик Окаджи выполнил это за Бергяса.

Долго еще придется втолковывать забитым нуждой скотоводам, что они — свободные люди, а советский руководитель — не господин над ними!

Вспомнив об унизительных поклонах Окаджи, Церен глубоко вздохнул.

— Что-то ты завздыхал, друг мой! — с легкой насмешкой подколол его Шорва. Будто непосильную тяжесть несешь. Возвращайся-ка к нам в милицию! Тебя до сих пор мои парни добром вспоминают. Нам проще: враг с оружием — и у тебя не пустые руки!.. Сошлись и — кто кого!

В это время слева от дороги, с той стороны, где сидел Шорва, хлопнул одиночный выстрел. Шорва, удивленно вскинув брови, стал медленно приваливаться к Церену и уткнулся головой ему в колени, неловко подмяв под себя правую ногу.

При лунном свете Церен заметил: по левой щеке Шорвы стекала кровь! Из-за кучи курая, сбитого в канаву ветром, кто-то выскочил, мелькнула по склону балки тень человека.

— Стреляйте! Быстро! — крикнул Церен, а сам, выхватив из полевой сумки индивидуальный пакет, который возил по привычке, принялся перевязывать Шорву. Сяяхля соскочила со своей подводы, помогла положить Шорву поудобнее. Кровь сочилась сквозь бинт. Выстрелы гремели в темноте ночи, но, видно, бесцельно. Церен, оставив Шорву на попечении Сяяхли, выпряг лошадь и помчался к балке. Но оттуда уже слышался топот удаляющегося коня.

Поняв бесполезность преследования, Церен вернулся. Шорва был без сознания. Сейчас все зависело от того, как скоро они доставят раненого в больницу.

3

…Бергяс целый день просидел дома, напряженно оценивая обстановку. Ему были слышны отдельные фразы членов комиссии и выкрики однохотонцев в его защиту. Каким бы ни оказался исход перепалки у крыльца, Бергяс радовался этой защите. Может, именно в тот день он впервые в жизни осознал, как несправедлив был к своим сородичам, как помыкал беззащитными бедняками! В сущности, неважным отцом рода он был у Чоносов!.. Сколько мудрости и доброты в этих непритязательных табунщиках, что готовы простить все или почти все, заслонить от беды вожака рода! Понимал Бергяс и другое: половодье расставленными ладонями рук не остановишь. Рушится нечто большее, чем власть Бергяса в Чоносе. На иной лад теперь пойдет вся жизнь. Древний род Чоносов обойдется без старосты. Вот сел же вместо зайсана пастушонок Церен в улусе? «Как жаль, что я его тогда не додавил вместе с его матерью!» — вспыхнуло у него в мозгу.

Сяяхля не раз окликала мужа:

— Идите к людям, Бергяс! Чему быть, того не миновать! Там небось тоже живут люди, и мы как-нибудь проживем! — Женщина деловито готовилась в дорогу, складывала в узелки вещи: Бергясовы, свои, дочери.

По окнам хлестко, будто маля, ударила фраза:

— …Все равно приедет Церен с милицией и выселят!

Мысли Бергяса сосредоточились на Церене. «Да, не было бы этого щенка, может, все как-то пошло бы иначе. Вон в соседнем хотоне староста согласился пойти в табунщики, в коммуну просится… Пересидит человек лихолетье между другими, а там еще повернется судьба. В конце концов есть у меня покладистая жена — не белоручка. Есть дочь. Навыки ухода за скотом у меня не хуже, чем у других… Дом заберут — туда ему и дорога. Прожить можно и в кибитке… Все зло в Церене! Мстит он мне за мать!»