Зултурган — трава степная

Толпа замерла. Тетя уставилась на Сяяхлю расширенными глазами. Женщина считала битву уже выигранной, когда осадила самую напористую крикуху. Теперь с людьми хотона разговаривала сама Сяяхля.

— Успокойтесь, люди!.. Я пойду замуж за старого зайсана.

Толпа, казалось, не принимала ее жертвы. Шумнее всех на улице вела себя теперь тетя, уговаривая племянницу со слезами на глазах:

— Нет, моя сиротинушка!.. Если бы жива была твоя мать, она ни за что не благословила бы такой брак!.. А я-то? Разве не мать для тебя?.. Сегодня же, сейчас поеду в Дунд-хурул к багше!

Сяяхля была непреклонна в своем неожиданном для всех решении.

— Тетя, родная! Спасибо вам за такое участие в моей судьбе!.. Я знаю: если поселюсь у вас, вы с дядей Чотыном не обидите меня, пригреете старость моего отца… Подойдет время — найдете для меня достойного жениха… Поймите меня в эту минуту, пожалуйста, как понимали всегда: я — молода и знаю себе цену среди девушек хотона. Не боюсь я никого, это всем понятно… И все же ради теплого угла для себя не хочу приводить в родной хотон большое горе!.. Только сейчас, глядя в глаза перепуганных людей, я поняла, что не вольна распоряжаться своей судьбой, коль она так связана зайсаном с судьбами моих сородичей.

— Значит, ты согласна стать второй женой зайсана? — воскликнула тетя, уронив в пыль баклагу с кумысом.

— Да, тетенька!.. Не судите меня строго. Хоть я и ваша племянница, но всего лишь дочь табунщика. У меня не может быть какой-то иной судьбы, как ее нет ни у кого из этих обездоленных степняков Орсуда. — Сяяхля обвела рукой притихшую толпу. — Один человек не может позволить себе принести так много горя в каждый джолум. Это было бы с моей стороны слишком жестоко.

Сяяхля закрыла ладонями лицо, чтобы люди не увидели ее слез, и пошла к кибитке.

Услышав такие слова от совсем юной девушки, мужчины зацокали языками, а женщины перестали галдеть и потянулись уголками платков к глазам.

Минуту тому назад бушевавшая от гнева тетя тоже смахнула слезу и обняла Сяяхлю, давая тем самым знать всей здешней родне, что она тоже давно понимает нависшую над хотоном беду. «Кто заглянет наперед, — думала тетя, — может, люди еще отплатят своей любовью Сяяхле за ее немыслимую жертву, за ее будущие муки?»

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

1

Сяяхля не утопилась в худуке… Однако люди родного хотона не называют теперь этот злополучный колодец иначе, как Сяяхля-худуком. Доведись кому из проезжих спросить дорогу на аймак, всяк махнет рукой в сторону приземистого кургана, задумается: «Держись, человек добрый, стежки, что ведет мимо Сяяхля-худука». Женщина, сказав такое, глядишь, и слезу смахнет украдкой. Так источник живительной влаги стал вечным укором и напоминанием о загубленной девичьей судьбе.

А Сяяхля — что?.. Сяяхля жива, в полном здравии. Приглядись к ней со стороны: блаженствует бывшая дочь бедного табунщика. Разодета в шелка, что на плечах, что на ногах — дорогие обновки. Две девушки из таких же латаных джолумов, какой был над головой у Сяяхли в пору ее девичества, прислуживают молодой госпоже. Свой выезд у молодой зайсанши, свой гнедой жеребчик под седлом, разукрашенным серебряной отделкой.

В доме зайсана, а старый Хембя твердит теперь походя, что это дом молодой жены, Сяяхля и виду не подаст, что чем-либо недовольна. О ее распорядительности по хозяйству вслух охают пожилые женщины. Примет гостей Сяяхля — долго вспоминают заезжие люди, удивляясь ее непринужденности и уму. И гостей приветит, и достоинства супруга не уронит в компании, женскую покорность выкажет мужу, посланному ей богом.

Хембя так стал неузнаваем после второй женитьбы — взбодрился, помолодел, расправил плечи. Сорочки носит лишь белые с «бабочкой» или с пестрым галстуком, два раза в день бреется. С юной женой разговаривает вполголоса, почтительно склоняя голову. Нужно зайсану принять какое-нибудь решение, отложит до разговора с Сяяхлей.

И хотя страсть первых дней после свадьбы начинала утихать, Хембя до сих пор верил и не верил своему счастью и тому, что может сотворить с мужчиной женщина. Сяяхля, эта девочка, вернула ему молодость. Теперь ему казалось, что он, орел, всю жизнь прожил с клушкой, с этой богобоязненной Байчхой. И притом у Сяяхли — та же трогательная заботливая нежность, что у старой зайсанши, преданность семье, дому. «Повезло! Просто повезло!» — вздыхал иногда Хембя от избытка чувств.

Юная жена зайсана ничем не выдавала своего недовольства мужем, новыми заботами, окружением. Не давала она повода для пересудов в ее адрес или сочувствующих вздохов. «Вышла замуж, значит, теперь я — мужняя жена», — отваживала она решительным словом оборотистых товарок, способных на всякие уловки за спиной вечно занятых супругов.