Зултурган — трава степная

Пока в кибитке Бергяса шла застольная беседа, во дворе продолжалась своя работа. Чуть поодаль Бергясова жилья появилась новая белая кибитка. Между двумя постройками мужчины вкопали ряды столбов и соорудили навес. Тут же освежевали упитанного бычка.

К середине дня стали прибывать подводы с празднично одетыми людьми. Женщины красовались в зеленых и синих терлеках[33], в расшитых бисером шапочках с красным верхом. Мужчины ходили по двору в темных шерстяных и сатиновых бешметах и начищенных сапогах.

Все это пестрое скопление людей, ничем пока не занятых, увидели Вадим и Борис, вышедшие проветриться.

— Что за маскарад затеял этот туземец? — щурясь от яркого света, проговорил Борис.

— Тебе ничем не угодишь!.. Потерпи, ну чего тебе стоит? — попросил Вадим. — Раз уж задумано, пусть все идет, как они сами хотят. А мы посмотрим.

— Кто хочет? Они, что ли, хотят? Да дай им волю, они тут же разбредутся по своим закутам. Бергяс хочет. Сам развлечься и тебя потешить. Самодур и эксплуататор. Тьфу! Уже твоими словами заговорил. Извини, конечно.

— Охотно извиняю, только потерпи, пожалуйста, Борис. А насчет того, кто здесь эксплуататор, а кто подневольный, я помню. Мои симпатии будут всегда на стороне тех, кто и в бедности не разучился петь песни и в нужде пляской умеет показать удаль…

Гулянье затянулось, под звуки домбры молодежь веселилась почти до утренней зари.

Уже засыпая и погружаясь после переполненного впечатлениями дня в неровный, рваный сон, Вадим услышал чей-то обрадованный голос:

— Приехал джангарчи Ээлян Овла!

И сразу все стихло. То ли потому, что люди почтительно смолкли, то ли Вадим уже ничего не мог слышать. Борис, уловив прерывистое похрапывание друга, неслышно сполз с кровати и ушел отыскивать хромого Таку.

3

При всем размахе веселья, на которое только был способен загульный староста, среди охмелевших и совершенно трезвых нашлось немало и таких, кто в открытую поносил Бергяса. И было за что: еще не миновали сорок девять дней после похорон Нохашка. Кто знает, если бы не приехали джангарчи и учитель, чем кончилось бы веселье!.. В хотоне мог отыскаться смельчак, готовый постоять за веру, за честь обычая, за того же Нохашка, на чью душу теперь могут пасть грехи не в меру развеселившихся хотонцев.

Недовольство неуместной затеей Бергяса было сглажено появлением Ээляна Овла, а затем и Араши Чапчаева… Приезд любого из этих людей мог придать празднику особую торжественность, а появление двух сразу в одном хотоне — вызвало ликование.

В разгар пиршества, затеянного Бергясом ради примирения со студентами, у кибитки старосты попридержал бег вороного иноходца всадник. Был он одет, как русские, такой же молодой годами, но смуглый и курносый, с мягкой полуулыбкой на скуластом лице.

— Менде, Араши! — выкрикнул кто-то из танцующих, и несколько человек кинулись было принять из рук всадника повод. Но дверь кибитки распахнулась. Все увидели Бергяса, широко шагавшего навстречу гостю. Староста решительным жестом остановил тех, кто кинулся оказать услугу уважаемому в этих местах человеку.

— Здравствуй, дорогой Араши-багша![34] — поприветствовал он всадника так громко, чтобы услышали все, столпившиеся вокруг кибитки и внутри нее. — Рады тебя видеть, наш дорогой учитель. Давно ждем!

Не у каждого конного мог взять повод Бергяс, выйдя ему навстречу. Такую-честь оказывал он разве нойону Тундутову, князю, равному ламе по положению, или настоятелю монастыря… Кроме этих трех благосклонностью старосты пользовались пристав из Янхальского уезда и скотопромышленник Микола Жидко.

Приехавший в хотон учитель, сойдя с коня, почтительно склонил голову перед Бергясом, пожелал здоровья хозяину хотона и всем, кто участвовал в веселье. Затем уже неторопливо прошел в кибитку. Там он сказал те же слова и снял с головы кепку-шестиклинку.

Борис и Вадим с удивлением отметили: молодой калмык носил ладно сидящий на нем европейский костюм, какие шьют себе преуспевающие чиновники Саратова или Астрахани. Так в степи никто не одевался. Даже улусные стряпчие и толмачи из Янхальского улуса не смели надеть на себя никакой новинки модного покроя, носили традиционный темный бешмет из саржи или сатина и легкую косоворотку. На головах канцеляристы и переводчики носили, как униформу, высокие мерлушковые шапки с алой кисточкой. Эта кисточка, мотавшаяся при ходьбе, словно сорванный на околице хотона тюльпан, считалась священной: ею отмечали себя также служители ламаистского культа.