Зултурган — трава степная

— А зачем? — возразил Борис. — Если бы я даже и захотел вникнуть во что-то, я бы не смог этого сделать. Ведь у них ни один человек не знает по-русски. Когда приезжает сюда отец, он пьянствует со старостой, обтяпывает через него все, что нужно, — и забота с плеч. Тот староста вроде вождя туземцев здесь, его слово для калмыков — закон. Поэтому отец ни с кем, кроме старшего, не водит знакомства. Да и все они — бестолочи, серые и колючие, как эта земля.

— Так уж и бестолочи?! А я хотел бы поговорить с ними запросто, не таясь, увидеть их жизнь своими глазами.

— Сколько угодно, — сказал Борис, — но ведь на пальцах не объяснишься, а языка калмыцкого ни я, ни ты не знаем.

Вадим не ответил. Оба замолчали. Потом Борис сказал:

— А знаешь, у меня идея?!

— Ну?

— Мы приедем в хотон[1] инкогнито. Если кто и видел меня здесь, то — мальчишкой… Не будем открываться, что я сын Миколы Жидко, как здесь зовут отца. Невелик секрет: еду по делам в Астрахань или в Янхал, а ты со мной, мой товарищ.

— А зачем врать, не понимаю?

— Что же тут непонятного? Если эта лисица Бергяс, приятель отца, узнает, что я сын Жидкова, ни на шаг не отпустит от себя, будет ухаживать, угощать, ластиться — хитрющий, как бес. Вообще калмыки гостеприимны, последний кусок отдадут гостю. У них есть пословица: «Самую вкусную пищу гостю отдай, самую хорошую одежду сам носи». Правда, неплохо, сказано?

— Согласен. А ты, значит, и от угощений бежишь?

— Нет, Вадим. Ты, я вижу, не хочешь меня понять. Если мы попадем в руки старосты, он не даст нам шагу ступить по хотону, мы не сможем встретиться ни с кем другим, а ведь ты хочешь познакомиться с жизнью не одного только богатого калмыка, тебя тянет к простолюдинам. Когда я приезжал сюда, меня не пускали к хотонским мальчишкам, а отца — к бедным пастухам. Вот о чем я толкую.

— Да, ты прав. С одной стороны, конечно, так. А с другой — зачем же людей дурачить?

— Да что тут особенного? Два молодых человека решили пошутить немного. Ничего страшного. Ей-богу, ты как пятидесятилетний старик, слишком все взвешиваешь. Для тебя же стараюсь!

— Сойдет и такой план, — сдался Вадим. — Говорить, что ты сын Жидкова, сразу не будем, но и скрывать себя слишком долго тоже нет смысла. К Бергясу вашему не поедем, попросимся ночевать у кого-нибудь другого. Поищем все же человека, который поможет объясниться. С ним будем ходить по кибиткам, знакомиться. Так, что ли? — спросил Вадим, он поднялся и стал внимательно вглядываться в степь.

— Борис! Встань-ка, посмотри! — крикнул он. — Что это такое? Корабли? Раз, два, три… Слушай, больше десятка кораблей. И дальше, дальше, совсем как точечки. И нельзя сосчитать. Откуда же тут море?.. Мираж, пожалуй! Степной мираж! Синяя, как море, степь! Даже волны видно, и корабли качаются на волнах, плывут! В какие края ты меня затащил, бродяга!

— Ха-ха, море! — Борис обнял Вадима. — Это же тот самый хотон, куда мы едем. Ты что, не видишь: это войлочные кибитки? Если уж сравнивать с чем-то эти вонючие шалаши, то не с белоснежными кораблями, а с дырявыми лодками, заброшенными в море.

— Я не сравниваю, Борис. Только мне почему-то видятся корабли, а тебе дырявые лодки. Мы, наверное, по-разному смотрим на мир.

— Ладно тебе, я пошутил, без всякого умысла. Ты знаешь, мой дед, когда приехал сюда, чуть не пропал из-за миража. Косит себе сено один в степи. Пришло время на стоянку возвращаться, пошел и заблудился. Шел, шел, а конца травам не видно, и никакой стоянки. Полдня прошел, устал, пить захотел. Вдруг видит впереди себя озеро. К нему направился. Идет, а озеро как синело впереди, так и синеет, не приближается. Во рту пересохло, обессилел совсем, наконец упал и потерял сознание. Нашел его калмык-табунщик, еле живым привез домой, в чувство привел. Одним словом, спас. Если бы не этот табунщик, лежать бы деду моему в степи… Вот какая история.

2