Зултурган — трава степная

И лишь в минуты невыразимой тоски, когда силы ее вдруг покидали, из горла рвался крик отчаяния, она велела седлать любимого гнедка. В чем была, вскакивала со ступенек крыльца в седло, во весь опор мчалась в степь к задернутому дымкой кургану, где похоронен отец. Не помня себя, кубарем скатывалась на землю и, словно раненая птица, разбросав руки, прижималась всем телом к родному холмику… И было в тех словах, слышимых сквозь рыдания, такое, от чего умолкали одна за другой и падали с высоты птицы, солнце темнело и растворялось в небе, никли травы. Степь цепенела в негодующем молчании. Все живое в степи, потрясенное горем Сяяхли и своими бесчисленными бедами, ждало перемен, напрягалось в той немоте, что бывает перед грозой.

2

Прошло четыре года. У зайсана не появилось ребенка и от второй жены. Не переставая ценить молодую супругу за ее несомненные достоинства, Хембя все более сурово относился к себе, а к окружающему миру — терпимее. Иногда он, впадая в благостное настроение, заговаривал с Сяяхлей о ее будущем, чуть ли не открыто признаваясь в своей вине перед ней.

Сяяхля не собиралась мстить ни Хембе, ни другим участникам постыдного торга. В конечном счете за нею и тогда оставалась возможность все оборвать, уйти из жизни, как случалось с другими людьми, которым надоело ждать лучшего. Сяяхля находила в себе мужество выслушивать откровения мужа, его покаяния. Иногда, осмелев, она и сама задавала зайсану тяжелые для ответа вопросы.

Как-то перед отправкой мужа в дальнюю поездку, по зайсанским его заботам в ставку улуса, собрав все необходимое, Сяяхля спросила:

— Хембя! Можете ли вы мне сейчас сказать откровенно: решились бы вы расстаться с тем худуком, если бы не нужно было задобрить моих сородичей перед тем, как увезти меня?

Хембя потрепал жену по подбородку, как делал это в минуту особого расположения к ней.

— Люблю тебя за прямоту, Сяяхля!.. Умница ты у меня, все насквозь видишь! Ты ведь и сама знаешь правду, но такая у вас, у женщин, натура: видеть мало, хочется еще и слышать!.. Ну так знай, если не терпится казнить старика… Не отдал бы худука ни богу, ни черту задаром! Это все равно, что выбросить горсть золота в толпу!.. Раздашь по крупице — никого богатым не сделаешь… Да и не моя это забота — всех нищих благотворить! Кладбище большое, всех не оплачешь!

— За четыре года с той поры хозяйство ваше не пошло на убыль и без худука Беергин…

— Сяяхля-худука! — поправил зайсан не без ехидства.

— Пусть Сяяхля-худука, — согласилась жена. — Не потеряли вы ничего с той малости, а людям сделали добро. Бедняки хотона расправили плечи…

— Добро не всякому впрок! — впал в размышления Хембя. — Люди ведь разные, всем одинаково жить нельзя… Посмотри на эту руку: пальцы на ней и то разные! Родные братья в семье, от одних матери-отца, а как они не похожи друг на друга! Один умный, работящий, другой — бездарь, пропойца… Ты, Сяяхля, не видела жизни дальше своего хотона и нынешнего нашего аймака. А я учился в Астрахани, слышал рассказы бывалых людей, повидавших мир… Бааза-багша ходил с караваном через тридцать гор и долин, встречался с людьми нашей и другой веры — везде люди поделены на богатых и бедных. Так устроен мир от веку, и никому его не изменить… Давай мы лучше поговорим о другом, — внезапно оборвал себя Хембя.

— О чем же? — тихо отозвалась Сяяхля, занятая раздумьями о судьбе людей родного хотона.

— Хотя бы о твоем будущем, — просто ответил Хембя, полуобняв жену. — Сегодня исполнилось ровно четыре года, как мы поженились. Два года я надеялся на появление наследника. Теперь уж совсем ясно, что ни Байчха, ни ты не виновны в том, что детей у меня нет… Рядом с тобой я чувствую себя помолодевшим. Но это нее обманчиво, я понимаю. Ты возвратила мне утраченную молодость. Только дурак может не оценить этого… Я виноват перед тобой, но того, что свершилось, не поправишь. Можно лишь отплатить добром за добро, и я это сделаю непременно… Скажи мне, Сяяхля, так же без утайки, как ответил я на твой горький вопрос: хотела бы ты вернуться к любимому, если он у тебя есть?.. Пойми, я с тобою сейчас разговариваю не как муж с женой, а как отец с дочерью.

— Не нужно трогать имя отца, Хембя! — попросила, едва удерживая слезы, Сяяхля, сжав кулаки у груди. — Я вышла замуж по воле судьбы… Я не из тех женщин, Хембя, кто, выйдя замуж, продолжают думать о своих любимых.

В ту ночь они разговаривали долго и, как никогда прежде, доверительно. То был разговор двух равных в беде людей, решивших разобраться во всех своих сомнениях. Никогда Хембя не был таким близким Сяяхле, и никогда Сяяхля не осуждала его суровей. Что толку от его понимания и участливости! Вот разбередил душу воспоминанием о прошлом, обессилев, уснул с чувством исполненного долга. Покаялся, получил прощение, а ты думай и думай о своей судьбе!.. Кто поможет? И Сяяхля, почти свободная, по словам зайсана, не знает, куда брести, в какой стороне искать потерянное счастье?