Зуза, или Время воздержания

И на этой пуританской равнине, по самому ее краю, тянется гряда гор невысоких и старых, где живет племя архипуританских пуритан, к коему я принадлежу. Мы всегда шагали в ногу с историей, всегда были ей послушны. Евангелисты обязаны любить власть, и точка. Гомулку или Герека^[2] мои земляки не особо любили, так как не были уверены, вправду ли наместническое правление от Бога, но то, что от них требовалось, исполняли. Поэтому — что при коммунистах, что не при коммунистах — народ в лютеранских краях всегда жил безбедно; жаль только, зажиточное это население было немногочисленным. Родителей моих проблема самоидентификации не сильно волновала: слишком молодые, чтобы стать ортодоксами, они даже не прочь были (конечно же, не порывая с Церковью) влиться в ряды среднего класса с его привилегиями; словом, жили ради того, чтобы приобрести мебельный гарнитур (диван-кровать плюс стенка), а со временем — автомобиль. Мечты осуществились. Не вдаваясь в подробности, скажу лишь, что вслед за автомобилем возникла необходимость построить дом в Висле^[3]. Родители приспособились легко: отец миром вещей, похоже, упивался, мать (как всегда, впрочем) была сдержаннее, я же… это все было не для меня.

До того как выплеснуть свои невеселые мысли на бумагу, что в подобных ситуациях помогает, было далеко. Кто я? Глас вопиющего в пустыне с известной целью — добиться снисхождения для старичья? Ладно уж, потрахайтесь еще, друзья! Совокупление — не пустяк! Некоторые этот процесс отождествляют с жизнью.

У меня нет права на любовь, даже замаскированную флером литературного вымысла. Но я влюбился! Простите, дорогие пуритане. Сказать так — не только ничего не сказать, но и солгать, навязать фальшивую тональность, впасть в фарисейство; хуже ошибки совершить нельзя.

Большинство моих пуритан поумирали, что хоть чуточку упрощает ситуацию. В нашей округе верховодит моя мать, ей без малого девяносто, она полна кипучей энергии и готова бороться за чистоту расы, вида и нравов. Это к ней после череды катастроф я отправился спасать тело и душу, это у нее поверяю бумаге свои мысли и запечатлеваю события. Моя в меру выстуженная комната отлично для такой цели подходит.

В свое время (лет пятнадцать назад) мать пропустила мимо ушей сообщение о моем разводе и с тех пор живет в страхе, что я привезу в Вислу особу, которая продаст или спалит дом, промотает остатки сбережений и на первом этаже в комнате с отдельным входом будет принимать мужчин. Предваряя дальнейший рассказ, скажу словами Священного Писания: есть «время обнимать и время воздерживаться от объятий»^[4]. Не из эротоманского бахвальства и не дешевого эффекта ради, а просто называя вещи своими именами, повторю еще раз: на старости лет я потерял голову из-за одной варшавской шлюхи. Потерял голову? Все потерял! Совсем свихнулся! Я на ней женился!

2

Ручаться не стану, но звали ее, скорее всего, Зуза. Придя в первый раз, она назвалась Соней, однако спустя час призналась, что ее настоящее имя Бэлла. Нате вам. Раздевалась Соня, а на поверку (кровь с молоком, гиалурон и силикон) Соня оказалась Бэллой. Я заплатил еще за два часа. Вечер удался, хотя начало ничего из ряда вон выходящего не предвещало. Имена редкие. Редкие и непременно двусложные, добавила она.

Когда я открыл дверь, она слегка попятилась, видно, в блондинистой головке мелькнуло: кру-гом — марш! Думала, я моложе. Не беда, я и сам часто путаюсь. Одиночество старит. Тем паче добровольное. Будто компенсируя минутное замешательство, порог Бэлла переступила бесстрашно и решительно. Из одной крайности в другую… но напряжение, я бы даже сказал: скованность, осталось. Разговор не клеился, а когда разговор не клеится, трудно перейти к тактильному контакту. Бывает, конечно, не клеится настолько, что о тактильном контакте и речи не может быть, но мы старательно избегали крайностей. Я предложил по-быстрому выпить и быстренько, намного быстрее обычного, приступить — воспользуюсь их распутным языком — к «засосу». Что это значит, объяснять, с одной стороны, неловко, хотя, с другой, — нетрудно догадаться. Пошло гладко; все последующие «засосы» тоже. Головы на отсечение не дам, но, кажется, уже тогда я начал ее терять.

Я терял голову, еще сам об этом не зная. Все вокруг знало: и стол, и окно, и пол, и лампа, и вид с площадки верхнего этажа, и вид из подвального окошка… все, мыслимое и немыслимое, либо точно знало, либо предчувствовало. Один я — ни сном, ни духом.

Мое поколение к жизни и основным ее проявлениям относилось серьезно. Самое мимолетное чувство длилось как минимум года два.

Человек, которого ты полюбишь всей своей издыхающей в отчаянии душой, жизни без которого себе не представляешь, — вот он, уже рядом, ты с ним говоришь, смотришь на него, но еще не знаешь, что заглядываешь в бездну, меряешься силой с роком. Ты повстречался с судьбой, и это неотвратимо — времени у тебя осталось так мало, что разлюбить ты не успеешь.

3