Звать меня Кузнецов. Я один

Я перечту мальчишечьи мечты
И те часы недобрые планеты,
Когда перед уходом на посты
Короткие курили сигареты.

Сердитый дым глотали горячо
И уходили в темноту на ветер.
Никто не знал — придётся ли ещё
Сойтись на спичку, взяв по сигарете.

По нас стреляли пулями «дум-дум»,
Мы падали — вовеки недопеты.
От выстрела тянулся белый дым,
Как будто от забытой сигареты.

Мне этот дым припомнится, как миф,
Сквозь долгие протяжные рассветы.
Шла молодость, слегка не докурив,
От сигареты и до сигареты.

К сожалению, из всей кубинской переписки Кузнецова с родными и друзьями до нас не в копии, а в подлиннике дошла только его открытка, отправленная 20 января 1964 года матери в Тихорецк. Он сообщал: «Брожу по Гаване в ослепительных башмаках и пожираю синьорит глазами. Однажды мне довелось наблюдать, как одна здешняя особа готовила себя к выходу в город. У неё были голубые волосы (крашеные, конечно), а насчёт того, как — белила, румяна и прочая сажа, и говорить не приходится. Всё это было не только на лице; она мазала какими-то белилами и присыпывала порошком шею и спину. Я только хлопал глазами, а после боялся даже к ней притронуться.

Но это так, пустяки. В общем, одно и то же: всё идёт своим чередом, нормально, в своей колее, и дело близится к демобилизации. Ибо, как я люблю повторять: Дембель неизбежен, как могила.

А по правде говоря, дни идут так незаметно и обыденно, что жизнь смахивает на зимнюю спячку. Так что ты совсем не должна обижаться, если я просплю и долго не отвечаю на твои письма.

Если можешь, то пришли пачки две фотобумаги 3-й или 4-й номер. Они входят в конверт, и ребятам здесь уже благополучно присылали.

Так что не скучай! До свидания! Юрий!»

Чуть позже, через девять дней Кузнецов записал в свой блокнот: «Я люблю слушать джаз, / И болтать, и снежинки веснушек / В чьих-то тёмных подъездах / Губами собирать, как слепой». Но потом он, видимо, вспомнил политзанятия, на которых начальство любовь к джазу готово было приравнять к измене родине, и слово «джаз» заменил на «вздор». Служба действительно в чём-то стала напоминать ему вздор.

Не имея на чужбине возможности вволю выговориться, Кузнецов под конец службы завёл дневник.

«Бешусь, скрежещу зубами, — писал он 30 мая 1964 года. — Я хочу женщины, друзей, стихов, музыки и хорошего мыла! Пронзительная, ясная, белого каления тоска. В душе я обуглился и стал чёрным. К чёрту иронию! Она сентиментальна до жестокости. К чёрту стихи! Они манерны до кокетства. К чёрту философию! Только мысли делают человека несчастливым. Больно, потрясающе больно, как будто с меня медленно сдирают кожу. Неужели это вправду — я поэт — человек без кожи?»

Если до армии Кузнецов пил мало, предпочитая в основном дешёвый портвейн, то Куба настолько его утомила, что он уже был не прочь в отсутствие офицеров заглушить тоску ликёром, который почему-то вызывал у него ассоциации с симфонией. Но и армейский кубинский напиток ни от какой депрессии не спасал.

В якобы копии кубинского письма Кузнецов рассказывал о том, что он чувствовал на Кубе в марте-апреле 1964 года. Он писал: