Звать меня Кузнецов. Я один

Он смотрит долго, глаз не отрывая,
В окне, как жизнь, проходят облака.
В чернильнице окурки вымирают,
Иголка с ниткой воткнута в клопа.
Окно со звоном, как душа, раскрыто
В равнину, в телеграфные столбы.
Деревня — то есть здравый смысл России,
В глубинах жизни зёрнышко судьбы.
А по курям значительного мира,
Сквозь визг и перья,
   чтоб поспеть в сельмаг,
Вдоль по деревне трактор гонит Митька —
Аж рычаги танцуют в кулаках.
И невзначай, когда
   так потрясённо
Интеллигент взирает на закат,
Придёт к нему с бутылкой самогона,
Что в сорванный завёрнута плакат.
Небрежно пальцы обмакнёт в стакане
И слабой спичкой чиркнет над столом.
И вспыхнут пальцы с грубыми ногтями
Неоновым загадочным огнём.
И дальний город в полутьме забрезжит,
Стеклянный, осязаемый почти.
Там гнутые ресницы южных женщин
Царапают о чёрные очки.
О странная судьба интеллигента!
— Где трактор? — крикнет Митьке как шальной.
И выйдет в шляпе старой, как легенда,
Начистив туфли щёткою зубной.
И — напрямик по рытвинам и травам
На гусеничном бешеном ходу.
И въедут в город.
   Но заглохнет трактор
У фонарей гранёных на виду.
И непонятно — что же дальше будет.
Он вылезет, пусть Митька извинит…
Но разве можно по стеклянным будкам
Кому-то столько времени звонить?

По-моему, здорово написано. Во всяком случае на фоне того, что печаталось в середине 60-х годов, эти стихи воспринимались как открытие. Так дерзко роль деревни в жизни России ещё никто не подчёркивал. Было много соплей. Но прямо и чётко сказать, что без деревни Россия — ничто, никто не говорил. Все боялись. Кстати, позже Кузнецов эту главку переделал в «Стихи о сельском интеллигенте» и в 1989 году поместил её в раздел ранних сочинений в книге «Золотая гора».

Из семинаристов заступился за Кузнецова лишь Лев Котюков. Правда, он ограничился всего одной репликой, что в корне не согласен с критикой, но своих аргументов в защиту поэмы не привёл. Поэтому всерьёз его позицию никто не принял.

Естественно, последнее слово на семинаре осталось за Наровчатовым. Он тоже не всё в «Зелёных поездах» принял, признав, что поэма по существу распалась на отдельные отрывки (хотя «фактура стиха довольно крепкая»). Но в отличие от сокурсников Кузнецова мастер главную неудачу молодого поэта увидел не в желании быть остросовременным, а в некоей старомодности. Его, безусловно, зацепил главный герой Кузнецова — этот «нервный, колючий, неустроенный подросток». Но почему Кузнецов не дал серьёзного фона? Не поэтому ли стихи получились старомодными. «Это было (могло быть) в 20-е годы, — заметил Наровчатов. — Ощущения 60-х годов здесь нет. Это самый серьёзный упрёк поэту». Но при этом мастер в конце обсуждения подчеркнул: «Работа интересная. Я за такие поиски».

Чувствуете, как оценки и выводы Наровчатова разительно отличались от суждений Коваленкова и Михайлова? Михайлов панически боялся, когда его студенты отходили от принятых канонов. А Наровчатов, наоборот, всячески приветствовал любые новации (хотя в каких-то случаях чувство меры изменяло и ему: он, к примеру, не всегда по заслугам продвигал Андрея Вознесенского и одновременно на каждом шагу поносил Евгения Евтушенко).

После Кузнецова семинаристы Наровчатова успели до Нового года обсудить поэта из Литвы Комендантаса и его эстонского товарища Метса. Но их стихи уже такого накала страстей в группе не вызвали. Поэтому чтобы ребята вновь не сбились на рутину, мастер сразу после новогодних каникул собрался устроить дискуссию об Андрее Вознесенском. Правда, он потом угодил в Боткинскую больницу и спор прошёл уже в больничной палате.