Зверь Бездны

— Не вполне. Позвольте записать ваши данные, господин Бинкин…

Илья беспокойно заелозил на колючем стуле. «Это ничтожество даже не догадывается, с кем разговаривает…»

Сколько помнил себя, он всегда мечтал быть известным, неприкасаемым, твердо знал, что создан для бурной жизни-игры и именно для нее так щедро оснащен природой. Так туарег создан для пустыни, а эскимос для жизни выше двадцать третьей параллели. Все, что было в нем яркого, заводного, — восприимчивость, природный артистизм, способность подмечать смешное и перенимать, переигрывать, имитировать, природная музыкальность и общительность — были отданы на служение успеху. И во все, за что бы он ни брался, он привносил частичку присущего ему скепсиса, тонкого яда и презрения, которого почти никто из сонных пролетариев по ту сторону экрана не замечал. Он чувствовал свой особый замес и гордился им. Но внутри неумолчно зудело, что он, Илья Бинкин, не имеет ни настоящего таланта, ни священного дара, кроме этой цепкости к мелочам, и беспардонного смехачества. Именно поэтому он выбрал и крепко удерживал возле себя Александру, все же побаиваясь ее неподвластной ему силы и чистокровной красоты. Он знал, что в тот день и час, когда она проснется от зачарованного сна, прозреет и разглядит его целиком, она брезгливо оставит его. Но гораздо страшнее, если однажды проснется «пролетарий» и поймет, как грубо и подло его дурачили.

Нет, ни во внешности, ни в характере Ильи Бинкина не было ничего демонического, но он искренне не понимал о чем идет речь, когда слышал воззвания к совести или, например, к стыдливости. Стыдливость он считал комплексом неполноценности еще с тех давних пор, когда начинал безвестным фотографом в захолустном городке Темникове. Именно там он познал любовь и первую женщину. Он припомнил, с каким трудом уговорил свою подругу сделать хотя бы одно интимное фото. Доводы были неотразимы: ведь он не просто фотограф, а влюбленный художник, и запечатлеть ее красоту было бы для него высшим счастьем.

А она и вправду была красива. Ему всегда нравился славянский тип, должно быть, тяга к смешению генов была заложена в природе его существа, как и тяга к разрушению. У нее была смугловатая атласная кожа, синие глаза, маленький ангельский рот, прелестная, едва развитая грудь и узкие, как у девочки-подростка, бедра. Ноги были худоватые, но длинные и безупречно стройные. Такая красота для захолустного Темникова была не благодатью, а скорее, наказанием. Подсуетившись, Илья выиграл конкурс на лучшую рекламу, объявленный крупной региональной строительной фирмой. На плакате обнаженная темниковская красавица, скромно потупившись, возлежала на огромном ноздреватом кирпиче. «Кладем на совесть!» — было выведено аршинными буквами.

Когда этот плакат появился на главной площади Темникова и на московской трассе, его подруга едва не покончила с собой, но, скорее всего, это ее мать так пыталась представить дело в суде, когда до него дошло дело, хотя Илья честно предлагал мамаше поделиться приличным гонораром. Из школы, где его любимая работала учительницей начальных классов, ей пришлось уволиться. Несколько месяцев она металась по области в поисках работы, пока не исчезла из города. Там, где вдоль дорог, среди приволжских степей и в селениях диких скифов сияло ее нагое тело, девушку молчаливо изгоняли. Илья тоже не усидел на месте и вскоре подался в столицу, прямиком на телевидение в отдел рекламы, где вскоре благодаря протекции дальнего родственника и небольшому стартовому капиталу расцвели и другие его таланты.

Вечером Илья и Сашка впервые крепко поссорились. Ей досталось за непослушание и самодеятельность, и темная тайна исчезновения правой руки Митяева как-то стерлась и поблекла за потоками оправданий и слезами примирения. Остался только легкий сквознячок в груди, словно через приоткрытую форточку уходило тепло, и в пустоте росла неотвязная тревога.

Глава пятая Лестница в ад

Весь следующий день Илья и Александра гуляли по вечерней Москве, по ее роскошным и безлюдным магазинам. Они покупали все, что им нравилось, и еще то, что успевали подсунуть услужливые менеджеры. Их провожали почтительными взглядами, ими любовались, им, конечно же, завидовали.

Поужинать решили в японском ресторане. Сашка заказала себе рисовый конвертик с икрой летучей рыбы, Илья — рагу из осьминога и еще много разной еды с невообразимыми названиями.

— Глуп тот, кто ест суп из рыбы фугу, но глуп и тот, кто от него отказывается, — философствовал Илья.

Мясо фугу при малейшем нарушении рецепта становится смертельно ядовито, но рискнув его попробовать, истинный гурман никогда не жалеет об этом. Илья был тем самым гурманом, тщательно пережевывающим и смакующим деньги, роскошь, женщин, успех.

— Чтобы узнать вкус борща, не обязательно в нем вариться, — веселилась Сашка.

Уж она-то была уверена, что пройдет по зыбкому краю, не оступившись, балансируя над булькающей пропастью, срывая вздохи восхищения.