Зверь Бездны

Оконное стекло взорвалось и осыпалось. Рама с треском расселась под мощным ударом снаружи. Огромный волк, роняя с клыков грязную пену, прыгнул в комнату через разбитое окно. Свесив язык и тяжело поводя боками, он уставился на Сашку. Воздух дрожал от глухого рыка. Во дворе слышался женский визг, вопли охраны.

Не сводя с Сашки налитых кровью глаз, волк переступил через слабо застонавшую Вирго, принюхиваясь к запаху теплой крови. Прижимая чашу, Сашка чуть подалась к потайной двери. Волк повел мордой и вдруг с хрустом вцепился в шею Вирго. Он волочил смятое безжизненное тело, продолжая наступать на Сашку.

Спрятав чашу под фатой, Сашка выскочила из библиотеки. Смертельно напуганные гости спешно ретировались с праздника. Она приняла из рук швейцара шубу и ринулась к машине. На выезде из имения скопилась пробка из нескольких машин, и Сашка потеряла драгоценные минуты. Минут через двадцать она вырулила на МКАД. И только теперь услышала позади себя сирену. От усадьбы неслась погоня. Шоссе впереди нее прострелили мощные фары. Снег валил хлопьями, заметая пути. Сашка прибавила скорость и, обогнав кавалькаду машин, оторвалась от преследования. Километров через двадцать она резко свернула с трассы, вырулила к черному, еще не ставшему под лед озеру. На берегу лежал обрубок ствола. Сашка зафиксировала руль фатой и, прижав педаль газа чурбаком, спустила машину в озеро. Подсвеченная яркими фарами вода вскипела и опала. Где-то на шоссе, позади нее, взревели моторы и звуки милицейских сирен.

Берега озера поросли высоким частым кустарником, и Сашка бросилась в колючую темень. Прижимая к груди чашу, она уходила все глубже в густую непролазную чащу. Сучья цепляли за шубу, полосовали платье, царапали лицо и руки. Она, как зверь, уходила все дальше, слушая, как стихает рев погони, и те, кто преследовал ее, мчат к Москве по ложному следу.

Обойдя озеро, она вышла к извилистой речушке. Заросли ивняка остались далеко позади. В зыбком свете поблескивало ледяными скважинами болото. С неба сыпанул тяжелый колкий град. Ей казалось, что она идет уже целую ночь, на самом деле прошло не больше полутора часов. Обессилев, она села на поваленный ствол, поставила чашу на колени и, согрев ее дыханием, прижала к щеке и впервые заплакала.

Она самонадеянно вызвала на бой силы тьмы, с которыми тысячелетиями не могли совладать святые и волшебники. Маленькая, слабая, обреченная, на что она надеялась теперь? Она потеряла «слово чистое, как горний ключ» и из всех богатств мира возлюбила свой переменчивый успех, свою красоту, себя саму, и тем открыла дорогу Дьяволу. Дьявол там, где забыт Бог, где в сердце человеческом вместо любви и совести восседает на рубиновом престоле себялюбивый карлик с золотыми копытцами на ногах. Но с ней Грааль, чаша Мира, чаша искупления, а значит, у нее все еще есть надежда.

Сашка подняла Грааль. Лунный свет наполнил чашу сиянием. Сколько рук прикасались к святыне? Где эти люди? Но чаша помнила каждого и, как знать, может быть, их отражения все еще блуждали в лабиринтах кристалла. Люди верили в святыню и передавали ее по тайной цепи верных. Цепь оборвалась, когда чаши коснулись нечистые руки.

Обрывками платья Сашка привязала Грааль к груди, как ребенка, широкой надежной перевязью. Тело колотила дрожь, ноги омертвели от холода. Она встала и, утопая в ледяной жиже, побрела к кромке болота, очерченной полоской леса.

Вдали воспаленным заревом светилась Москва.

Что-то страшное, гиблое отпускало ее навсегда. Она сбрасывала старый ороговевший покров, мешавший дышать и любить. Неизвестный грозный и прекрасный мир лежал перед нею, и все в нем было возможно и желанно.

Глава двенадцатая Песнь Песней

В ноябре, по чернотропу, Алексей наладил кормушки для лосей и кабанов. Если вовремя не подкормить табунок, то оголодавшие лоси начисто срежут подлесок. Каждый день он обходил угодья, заглядывал в Тишкину падь и Знаменскую балку, но оставлять Ивана Егоровича одного с каждым днем было все тревожней. После Покрова старика выписали из больницы как безнадежного.

Гриня приходила каждый день на рассвете, и в темной продымленной избушке расцветала тропическая весна.

— Дай гармонь… Алешенька, — едва отлегало от сердца, просил Егорыч, оглаживал клавиши пустеющими пальцами, и под перебор «цыганочки», под всхлипы и стоны старых мехов Гриня выходила на середину горницы. Откинув плечи и потупив огненные очи, начинала свой поначалу медленный, но с тайным накалом танец. И повинуясь нарастающим звукам и взвизгам гармони, вдруг раскрывалась вся, как летящая птица, и взмахами черного плата и дрожью плеч и всем своим телом рассказывала что-то страстное, мучительно близкое. Вздрагивал на плечах черный платок в ярких розах, струилась бахрома, мягкую дробь выводили стройные ноги, обутые в заячьи «коты», и под тонкой кофточкой брыкались груди, как непокорные козлята. От пляшущей Грини жаром обдавало стены, почище чем от настоявшейся печи.