Из таких примерно образов выстраивал Серёжа Окосов, добрый мой приятель, свой рассказ о том, как он лишился правой руки, а этот рассказ неизменно предварял более обширное повествование о его «четвёртой жизни», ибо Окосов вёл отсчёт своей «четвёртой жизни» с этого драматического эпизода. Мне доводилось с ним спорить: я утверждал, что для меня несомненно, что его «четвёртая жизнь» началась лет на пять раньше — именно с того дня, когда он познакомился с маркизом. «Ты судишь по внешним событиям, — он возражал. — Это естественно. Они для тебя — зримые вехи. А тех внутренних вех, которые зрю я, ты зреть не можешь. Хотя, положа руку на сердце (левую!), я тоже их не зрю, потому что их нет. Внутри меня есть один поворотный пункт — это атака маркиза и потеря правой руки. А предыдущие пять лет — нет, они во мне никак ничем не маркированы, просто логически продолжают, дожимают до критического давления мою третью жизнь, которая…»
«Видишь ли, — продолжал он после долгой паузы, во время которой он вынул бумажник и что-то в нём искал, может быть, какую-то визитку хотел мне показать или фотографию, но затем отказался от своего намерения и вместо этого пересчитал купюры. — Дон Кихот считал, что влюблённый человек должен предаваться безумствам. Я тоже так считаю. А куда денешься, если так положено… Ну, и какие ж это безумства? Напиться так, чтобы не проснуться? — Самое обыкновенное, чего даже изобретать не надо… Интересно: марочное вино! Как я буду его пить в таком состоянии?
Стиль разума. Стиль — разумное поведение. Они не всегда сопутствуют друг другу. Стиль-разумное не столь разумно, как предполагается или как можно было бы предположить, исходя из
— Гога, тебе чего в это время суток?
— Не беспокойся, старик, сиди, я сам сделаю. Вот, например, я вижу у тебя джин. Смешаю-ка я его с капелькой мартини.
— Тогда и мне так сделай.
— Дюшу я видел, в принципе, — сказал Гога, ставя передо мной стакан, — но у меня сложилось впечатление, что он не очень хочет со всеми нами якшаться. Наш Дюшан — православный семьянин — зачем ему вся эта богема?
— А раньше-то?
— Что — раньше? Нет, он с самого начала к этому шёл, исправлялся… Пишет пейзажи, у него выставки. Работы нарасхват. А кое-чего он бы и вовсе понять не мог. Например, дядю Пева. Не так воспитан. Плюс дворянин дореволюционный. Его художественный идеал — Саврасов, — так он декларирует.
— Ну да, — согласился я. — Когда-то он и мне про Саврасова говорил.
— У него галерея на бульваре Распай с именной вывеской. То есть не съёмная, а своя. Это стоит денег нешуточных. Когда я у него сидел, пришла женщина. Он говорит: «Извини, оставлю тебя на полчаса. Это моя бухгалтерша. Нам надо кое-чем с ней заняться. Там мы все были под колпаком у КГБ, а здесь — у налоговой полиции. Неизвестно что хуже. Как подумаешь — зачем ехал? А французы-то? — это стукачи ещё хлеще нас: так и высматривают каждую мелочь, кто сколько заработал, — и стучат друг на друга!..»
Посмотрел бутылку на свет: золотое сечение (в смысле: отпито и осталось).
Бутылка упирается в верхнюю полку. Трудно пить.
«Вагоны шли привычной линией» — очень плохо! Это какая-то совсем пастернаковщина. Если б я писал такие стихи, я бы постыдился их читать — вслух, перед людьми. Впрочем, хоть я пишу не
Моим стихам известен жгучий стыд. Почти всем. Лишь некоторые — незначительная часть — бесстыдны.
Исправный стих. Предварительный стих. Почему нет, в конечном итоге? —