Зверь из бездны том IV (Книга четвёртая: погасшие легенды)

Несчастный Нерон, полуодетый, «в худом плаще» — садится на «жалкую клячу» (романтическая прикраса Диона Кассия) и, закрыв капюшоном лицо, чтобы не быть узнанным, скачет в сопровождении трех-четырех вольноотпущенников, в том числе — Фаона, Спора, Неофита и секретаря своего Эпафродита. Было еще темно. Проезжая Коллинскими воротами, мимо лагеря преторианцев, он слышал крики солдат — проклятия ему и виваты в честь Гальбы, провозглашенного императором. Один прохожий показал на беглецов пальцем: «вот, скачут ловить Нерона». Другой спросил их: «А что в Риме слышно о Нероне?» Скачок лошади, шарахнувшейся от лежавшего на дороге трупа, стряхнул с головы цезаря капюшон, — его узнали. Ему удалось, однако, добраться до виллы Фаона; лошадь пришлось бросить и ползти по болотистому кустарнику на животе, прячась за камышами.

Актерское настроение и балаганный жаргон не оставили его и в такой крайней беде. Его хотят спрятать в каменоломне для добычи туфа, каких много в той стороне. Это дает ему повод сострить: «Не желаю живым идти в землю!» (negavit se vivum sub terram iturum). Остановка в каменоломне понадобилась потому, что Фаон, желая скрыть Нерона от людей своей виллы, не решился ввести его воротами, и надо было проломать стену в сад или подкопаться под ней, что ли. По Светонию выходит, что беглецы пробили брешь в самый дом, что мне кажется совсем невероятным, так как шум подобной ночной работы поднял бы всех обитателей виллы на ноги: какие там воры лезут со взломом? Пролезая сквозь пробоину, Нерон ругался, что она слишком тесная, а потом — уже в дому — брезгливо чистил плащ на себе от колючек, которых в саду набрался. Это, вот, жесты правдоподобные. Именно их и могла хорошо запомнить и рассказать прислуга, которая Нерона сопровождала, равно как ученому Эпафродиту естественно было запомнить цитаты, которые Нерон не переставал прибирать к жалкому своему положению. Вероятно и то, что, не решившись ввести Нерона из страха измены в приемные покои виллы, Фаон задержал его в одной из людских, быть может, в подвале, где бывшему государю пришлось прилечь на скверную циновку и покрыться рваным одеялом. Но плохо верится, чтобы в хозяйстве Фаона ничего не нашлось для голодного Нерона, кроме куска черствого хлеба, тем более, что достали же для него откуда-то теплой воды (aquae tepidae aliquantum bibit). По словам Плиния, Нерон не пил другой воды, кроме кипяченой и потом охлажденной. В бегстве, по дороге, напившись воды, зачерпнутой из выбоины в камне, павший цезарь, будто бы, не преминул вспомнить и эту свою прихоть:

— Вот она какова ныне вареная-то водица Нерона! (Наес est, inquit, Neronis becocta).

Впечатления страшной минуты отражаются в нем фейерверком классических цитат, пополам с остротами умирающего паяца. На каждый случай у него нашлось литературное воспоминание, изысканная антитеза: «Всего три вольноотпущенника остались у того, кто гордился когда-то многочисленной свитой!» Минутами ему приходили на память его жертвы, но не для того, чтобы потрясти душу его раскаянием, а лишь в виде нового предлога к риторической шумихе. Комедиант пережил в нем все. Его положение представлялось ему не более как драмой, которую он теперь репетирует к представлению. Вспоминая игранные им роли отцеубийц или обнищавших царей, он замечал: «А вот теперь я повторю эту роль на себе самом!» и скандировал стих, вложенный одним трагиком в уста Эдипа:

Супруга моя, мать, отец

Умереть мне велят!

Θανετν μάνωγε σύγγαμοζ μήτηο, πατηο. (Это театральное сближение принадлежит Ксифилину; Светоний говорит только, что стих этот обратил на себя внимание публики, когда Нерон исполнял свою последнюю роль в новой пьесе «Эдип Изгнанник».)

Неспособный ни на одну серьезную мысль, он приказал, чтобы ему вырыли могилу, как раз по росту, велел принести куски мрамора, воду и дрова, нужные для погребения, — все это с горьким плачем, с воздыханиями, охая и причитая: «Qualis artifex pereo!» «Какой артист во мне умирает!”