Зверь из бездны

Эта перемена была замечена и критикой, которая увидела, что миросозерцание Чирикова стало не узко политизированным, а философским, появились «глубокий лиризм, задушевность, мягкая, русская, красивая печаль воспоминаний, скорбь раздумий, вера в юность, нежная любовь к детской душе и сердцу русской женщины»[37]. Но еще раньше подобную метаморфозу предсказал Леонид Андреев (оказавшийся неожиданно самым душевно близким Чирикову писателем[38]), поэтично охарактеризовавший талант художника в телеграмме, посланной юбиляру в связи с 25-летием его писательской деятельности: «В твоем лице справляет сегодня свой праздник коренная русская литература, та, что размывает берега, рвет плотины и неутомимо стремится к широкому свободному морю. Пусть сверкают на солнце стоячие болотца, поросшие цветами, а течение темно и угрюмо, — высыхают на солнце болотца, а река все бежит, все ищет и зовет с собою»[39]. Но еще больше изменили его творческую манеру те круги ада, сквозь которые пришлось пройти в годы гражданской войны писателю. Они отточили его перо, заставили рисовать жизнь в ее контрастах и непримиримых противоречиях.

Собственно, его прощание с родиной началось не в 1920 г., а раньше — в 1919, когда он оказался на юге России, в армии Деникина и стал сотрудником крупного пропагандистского белогвардейского центра — Освага. В этот период он издает в форме «бесед с рабочим человеком» ряд брошюр: «Народ и революция», «Вера в Бога и вера в социализм», «О природе человека», в которых развенчивает теорию и практику большевизма, об опасностях которого предупреждал еще раньше. В 1917 г. писатель обратился к русскому правительству с вопросом: «Что вы молчите?»[40]. И в работах, публикуемых в газетах «Утро Юга», «Родное слово», «Кубанская земля», вновь слышится его предостерегающий голос: «<…> мы видим рождение босяка: физического и морального. Босяк материальный — дело легко поправимое, а вот босяк духовный — это настоящий ужас нашей жизни. Это на несколько поколений»[41]. Можно только сожалеть о наивной вере писателя в то, что «большевизм обречен на гибель. Все признаки его вырождения уже налицо: навязчивая идея, мания величия, демонизм, кровавый садизм»[42]. О крушении этой веры он рассказал в своих романах, созданных уже за пределами родины.

Нельзя сказать, что Чириков чувствовал себя уютно в Осваге (по выражению современника, «самом темном и мрачном учреждении Добровольческой армии», взявшем на себя роль «идейного знаменосца»[43]). Его пребывание там вызывало чувство недоумения: «Почему он, старенький, прошедший жизнь и мудрый, подчинился какому-то хаму в полковничьих погонах, который на „Ревизор“ Гоголя клал резолюцию: „К представлению не дозволяется как развращающее нравы“? Почему плясал под винтовкой на Садовой, когда в последних своих судорогах белое командование поставило под ружье писателей, художников, врачей и повивальных бабок? Почему из быта родного и понятного ему <…> ушел в бой барабанов <…>?»[44].

Кошмар пережитого, потеря веры в идеалы, наблюдения над происходившим привели к тому, что уже спустя год перед читателем возник другой писатель. Куда делась добродушная улыбка и «тепло» описаний[45], где прежний смешливый задушевный тон при взгляде на сонную, нелепую провинциальную жизнь[46], куда делись его герои — безмятежные и ограниченные обыватели, умеющие радоваться мелочам и мечтать о великом? Теперь уже невозможно было даже подумать о том, чтобы «поиграть» с его фамилией, образовывая от нее разные производные вроде «чириканья» и «чириковщины»[47]. Теперь в его творчестве на первый план вышла трагедия тысяч и тысяч его соотечественников, так называемая «трагедия беженства». Отныне уделом самых обычных людей, чей крестный путь пролег из Крыма в Константинополь и далее, сделались небывалые страдания. На их лицах отпечатались кровавые отсветы пожарищ, неизбывные муки, непреходящая скорбь.

Эпопея беженства была развернута в романе с оригинальным названием — «Мой роман» (1926). Судьбы героев этого произведения определяются великой трагедией, разметавшей семьи, разрушившей устои, заставившей людей мыкаться в поисках дома, угла, тепла, добра и любви. Иван Петрович, Вероника, ее муж, маленькая дочь несчастны, их психика изломана, они навсегда потеряли покой. И, насильственно ввергнутые в пучину раздоров, непонимания, ревности и взаимного недоверия, они гибнут, кончают с собой, остаются опустошенными и одинокими.