Зверь из бездны

Отец садит меня на колени, проводит жестким пальцем у меня под носом и, приглаживая голову, целует.

— От тебя водкой разит, — говорю отцу.

— Вон ведь что сказала! А ты лучше пожалей!

— Я жалею…

А кто-то жалобно поет: «Чужа-дальн-ая-а-а… сто-ро-о-о-нушка-а-а». Мать плачет, отирая глаза рукавом кофты. И мне вдруг делается жалко-жалко отца, и слезки скачут с ресниц на отцовскую руку…

— А когда вернешься-то?

— К снегам приду… Чего тебе купить-то? Гостинца-то?

— Укради с пароходов краски. Сурику[76], белил свинцовых, лазури…

— Нашто тебе?

— Пароход красить… — всхлипывая, объясняю отцу, и снова шевелится в душе тревога, как бы Мишка не отправил без меня парохода…

Ушел отец. Поплакала, утерлась и бегу под гору. А там дым коромыслом: драка!

— Мишка-а! Не отваливай!..

Мишка стоит и плачет: сломанный пароход наш без кают лежит на боку, труба валяется рядом.

— Кто сломал?..

— А зачем он запруду прорвал?..

— Чай, а не нарочно-о-о…

Кричат грачи в ветлах, стрекочут воробьи на крышах, звенят голоса, ручьи, смех и плач…

А кто-то на косогоре жалобно поет:

— Чужа-даль-няя-а-а-сторо-онушка-а-а…

Кто там поет, словно плачет? Дедушка сидит на завалинке, под расписанными суриком и свинцовыми белилами окнами нашей избы, щурится, как кот на солнышке и, должно быть, вспоминает о том, как и он когда-то копошился в весенних водах, в грязи и навозе, как копошимся теперь мы, малые ребятишки…

* * *

На утре жизни душа раскрыта только для радости… Детская печаль, как мимолетная тучка в голубой летний день: спряталось солнышко, нахмурилось небо и земля, а вот уже опять засверкали и речка, и луга, и тесовая крыша новой избы, и опять радость полилась в душу и от земли и от неба…

Ушла она, радость… убежала в туман прожитого и оставила сладкую грусть о далеком и невозможном!..

— Вставай, Дунюшка! Пойдем гусей пасти!..

Слышу дедушкин голос, его старческое покашливание, вставать не хочется.

— Слышишь? Барыня!..

— Рано, дедушка… Поспать охота…

— А ты раскрой глазки-то, а то все будет рано…

Раскрываю глаза, выглядываю из-под дедушкиного кафтана… Через маленькое оконце клети льется полоска солнечного света, веселая, тонкая, ласковая, зовущая… Утро уж!.. Вот тебе и раз!.. Слышно, как беспокойно и весело чирикают на дворе воробушки, стайкой перелетая с плетня на крышу. Кудахчет курица. С грохотом катится по улице пустая телега…

— Дедушка! Хохлатка снеслась!..

— То-то и есть! А ты спишь… Вставай, пойдем на ключ умываться!..

Беспокоит снесшаяся хохлатка. Хочется посмотреть, какое она снесла яичко… Сажусь, почесываюсь, протираю глаза… В разных концах села мычат коровы, блеют овцы. Пастух стадо собирает. Вот и наша Красулька замычала… Где-то кричит мать… Близко-близко, словно над самым ухом, хлопает длинный кнут пастуха, и я окончательно просыпаюсь… Где же дедушка?.. Ушел. Проворно соскакиваю с нар и бегу на огород, а там уж скрипит колодезный журавль: дедушка холодной водицы достает…

Ах, как хорошо на огороде! Сверкают на всходах капельки росы, поют птички, пахнет огурчиком и медом… Качает желтой головой подсолнечник, потревоженный севшим на него воробьем, жужжат пчелки… Пугало протягивает мне свои объятия… Крапива колет босые ноги, но не больно, а только смешно…

— Дедушка!.. Гляди-ка: горох цветет!..

— Подь, умойся, да Богу помолись! Иди, поплещу из бадьи!..

— Ах, какая холодная и вкусная вода!..

Дедушка льет, а я ловлю ее горстями, пью и плескаю себе в лицо…

— На ноги льешь, дедушка!..

— Ну, встань к солнцу да помолись!..

Отерла лицо подолом рубашонки, встала к солнцу…

— Господи, помилуй меня Христа-ради и дай здоровья тятеньке, маменьке, дедушке…

— И всем сродникам! — подсказывает дедушка…

— И всем сродникам…

— А про хлебец забыла?..

— Роди, Господи, нам хлебца и дай здоровья коровушке, лошадке, курочкам, чтобы было молочко и яички… Аминь!

— Вот умница!..

Свежо. На траве роса. По голым ногам пробегает холодок, а солнце уже ласково припекает спину и голову… Чем это пахнет так вкусно-вкусно?..

— Дедушка! Можно одну репку выдернуть?

— Жалко: маленькая еще… Ну, выдерни уж… одну!

Выдернула репку, кругленькую, желтенькую, словно налитую медом… Обмыла в росе, вытерла подолом рубашонки и в рот… Хрустит на зубах душистая репка, текут по губам слюнки… Дедушка смотрит и ухмыляется:

— Понравилась ли?

— И-и! Сладкая какая!

— Ну, теперь пойдем к речке гусей пасти!..

Дедушка забирает начатый лапоть, лыко, костык[77], два ломтя густо посоленного ржаного хлеба. Я выбираю подлиннее хворостину и бегу к закутке, к гусям…

— Тега, тега, тега!..

В закутке поднимается беспокойное бормотание… Отворяю дверцу, и белые птицы, распустив крылья, порывисто выбегают на волю, наполняют прозрачный воздух летнего утра радостным звонким гоготанием и стремительно бегут под гору, к речке. Дедушка идет потихоньку с подожком[78] в руке и с котомкой за плечами, а я с визгом радости стараюсь догнать белых птиц, высоко подпрыгиваю и машу руками, как крыльями, воображая себя гусем…

Ой… Нога подвернулась, и я кувырком лечу на траву…

— У-у-у! — гнусаво тяну я, сидя на травке, не столько от боли, сколько от досады, что не догнала гусей.