Зверинец

Давление на шею ослабло, но воздух не торопился заползать в горящие огнем легкие. «Дурак, – пыталась прохрипеть Маричка, – беги!» Превозмогая боль, она перевернулась на живот, вцепилась в ненавистный сапог, собрала всю свою животную ярость, всю ненависть. Ногтями впилась, зубами впилась, перегрызть бы гаду сухожилия! А в голове одна мысль колотится, терзает – нелепая, не к месту: «Ох, и влетит же мне от папы с мамой!»

Странно, Гошка Гусь встал как вкопанный. Не пытался отбиться, оттолкнуть. Даже не ругался. Молчал. И Ванечка молчал, дурак рыжий, заступник чертов. Весь лес притих, напрягся, вдыхая острый мускусный запах.

Маричка подняла голову. В двух шагах стояла навка. Та самая или другая, поди разбери их. Обезьянка с человеческим лицом и щучьими зубками. Близко к шумным агрессивным людям… навки так себя не ведут. Разве что… Маричка огляделась. Повсюду, прячась в тени еловых лап, припадая к хвойному ковру, сновали юркие звериные силуэты. Много, много навок, несколько десятков, не меньше. Неудивительно, что притих ошарашенный Гусь.

Навка подалась вперед, клацая мелкими зубами.

– Ну, ты чего, чего?! – угрожающе пробасил Гусь.

Зубастая мордочка сделала выпад, целясь выше сапога, и Гошка испуганно отскочил. К навке присоединилась еще одна, точнее один – самец, чуть покрупнее, угловатее, зубастее. Он злобно заклокотал горлом, обходя Гуся справа. Как по команде, снялись с мест остальные навки, потекли к пятящемуся человеку, по-лисьи лая и щелкая зубами. Отсекая от него грязных измотанных детей.

Нервы Гошки сдали, когда звери кинулись одновременно с трех сторон. Он рванул к спасительной печке, щучкой нырнул в черную утробу. Даже ногу одну успел втянуть. Но там, где с трудом пролезает взрослый человек, всегда найдется местечко для маленькой юркой навки. Как черти в ад, сигали они следом, в бездонное кирпичное чрево, обгоняя жертву, отрезая путь к бегству. Гусь заорал, задергался в темноте, суча ногой так, что слетел сапог, обнажив стопу в грязном носке с дырой на пятке. А навки все лезли, и лезли, и лезли…

Перебарывая мертвое отупение, Маричка поднялась на шаткие ноги. Схватила Ваньку, упрямо потянула прочь.

– Стой, куда ты, – запротивился он. – Надо лисичкам спасибо сказать!

Лисичкам. Ну правильно, он, наверное, и видел их лисичками.

– Сейчас твои лисички крови налакаются, озвереют и за нас возьмутся, – проталкивая колючие слова сквозь поврежденное горло, прокаркала Маричка. – Побежали, Ванечка, миленький, побежали!

И они побежали. Падая и спотыкаясь. Переползая через бурелом, треща сухим валежником, царапаясь о кусты. Путями, известными только зверью лесному, детям да выжившим из ума старухам-травницам. Из страшной сказки – домой.

* * *

В деревню вернулись затемно, едва живые от усталости. До самого последнего километра Маричка оборачивалась через плечо. Все чудился ей мягкий шорох когтистых лапок навья, одуревшего от пряной человеческой крови. Деревня стояла на ушах. Тарахтели генераторы, горел свет, звучали громкие встревоженные голоса. У родительского дома толпа взрослых под предводительством отца разбивалась на группы, прочесывать лес.

Когда дети вынырнули из темноты, их поначалу не заметили. Все продолжали заниматься своими делами. Мать увидела их с крыльца, и даже в темноте Маричка разглядела, как побледнели ее щеки. Детей подхватила на руки гудящая толпа, понесла, опустила в мягкие горячие объятия, окружила, укрывая от опасностей и невзгод. Вновь вернулось непрошенное: «Ох, и попадет же мне от мамы с папой», – и Маричка наконец разревелась горько-горько.

– Маричка! Маричка, милая, – запричитала мама. – Что случилось? Расскажи, что произошло?!

Сквозь толпу протиснулся встревоженный отец, сгреб детей в охапку, стиснул так, что косточки захрустели. Ванька лихо утер рукавом сопливый нос и сказал:

– Да всё в порядке, мам, это она от радости. Просто испугалась сильно!

От его взрослой рассудительности деревенские грянули хохотом, в котором явно чувствовалось облегчение. Ваньку хлопали по спине, ерошили его рыжие волосы. Все были добрые и радостные, Маричка ощущала это нутром гораздо сильнее, чем обычно, и это хорошо знакомое чувство, вдруг ставшее невыносимо ярким, новым, пугало ее. Оно подбиралось приливной волной, неторопливое и неизбежное и, как волна, несущее с собой всякий мусор. Обрывки чужих мыслей, эмоций, чувств – все то, что раньше Маричка ловила лишь случайно, – обострилось, стало четким и громким. Похожий на базарный гомон, шум этот влился в нее, грозя разорвать изнутри. Знакомая сила бурлила и плясала в Маричке, обустраивалась, выбрасывая лишнее. Первыми отказали ноги. Маричка повисла на отце, испуганно вцепившись руками в загорелую шею, а он и не понял, крепче прижал дочь к груди, все лицо исколол бородой. И никто, никто не увидел, как стремительно поблекли Маричкины голубые глаза.

* * *