Зверинец Джемрака

Мы поднялись по лестнице — всего один пролет, на пустынной площадке она достала из комода, стоявшего слева, свечу, зажгла ее и отворила дверь, выкрашенную коричневой краской, которая вся пошла пятнами. За дверью оказалась небольшая комнатка, почти все пространство которой занимала кровать, покрытая индийским покрывалом. Пламя свечи бросало отсветы на потолок и стены, украшенные сентиментальными картинками, изображавшими фиалок и котят, а на окне висела клетка с коноплянкой.

— Эй, Вера, сколько берешь?

Девушка скривила рот в улыбке. Лоб у нее был высокий, весь в подвижных морщинках, не менее красноречивых, чем глаза. Я бы дал ей лет тридцать. С деньгами разобрались. Она сняла жакет и присела на кровать, чтобы расшнуровать ботинки. «Мило тут у нее, — подумал я, — уютно. Снаружи шумит жизнь. Шаги стучат по мостовой. Я дома. Дома».

— У Джемрака покупала? — спросил я, указывая на коноплянку.

— Не знаю, — ответила она, — это не моя комната.

Я прильнул лицом к прутьям клетки и посмотрел на птицу.

— Коноплянка, — позвал я, — привет, коноплянка.

— Она так называется? — удивилась девушка.

Я снова заплакал.

— Да ты приляг, — сказала она и уверенно подвела меня к кровати. — У тебя есть полчаса. Приляг как следует и поплачь.

Так я и сделал. Я был пьян — напился еще до того, как сошел с корабля. Все казалось размытым, словно смотришь сквозь пелену. Я заплатил ей за полчаса, в кармане оставалось еще немного денег, и я знал, что она может попытаться их стащить, но в голове у меня клубился вихрь, и перестать плакать было для меня в тот момент все равно что для дождя прекратиться раньше предназначенного природой времени. Я вслушивался в спокойную музыку сверкающих дождевых капель, стучавших в оконное стекло, в их нежную колыбельную. Я преклонил голову на подушку — жесткую, потрепанную соломенную подушку, — и она показалась мне мягче розовых лепестков и гусиного пуха. Как уберечь деньги, если таешь, словно свеча?

— Ляг со мной, я же тебе заплатил, — велел я девушке.

Она прилегла рядом, и я обнял ее.

— Ограбишь — убью, — пообещал я ей.

— Не убьешь, — снисходительно возразила она, — зачем тебе?

Слезы было не остановить. Она вытерла мне нос маленьким платочком, надушенным лавандой. От этого я еще больше заплакал.

— Что это? — спросила девушка.

Синяки на правом предплечье. Так и остались.

— Ничего.

— Хватит. Пора успокоиться. Давай договоримся: ты мне дашь еще одну гинею сверху, а я обещаю ничего не красть.

— Идет, — ответил я.

На этом разговоры закончились. Когда мое время истекло, она выставила меня за дверь, и я побрел к мосту вдоль реки в легком облаке моросящего серебристого дождя, мимо того места в Бермондси, где мы когда-то жили. Лучше там не стало. По-прежнему воняло до невозможности. Пляж у моста был все таким же грязным. Я присел на ступени и бесконечно долго смотрел на противоположный берег. На Рэтклифф-хайвей. Подумалось: та женщина, она ведь пощадила меня. Наверное, признала за местного.

Я оттягивал возвращение домой, бродил без цели. В конце концов пересек реку — днем, ближе к полудню — и с полчаса постоял, наблюдая, как разгружают сахар. До сих пор мне не встретился ни один знакомый, и это меня устраивало. Новости разошлись еще до нашего возвращения. Задолго до того, как мы зашли в док, наша история была уже всем известна. Когда люди будут смотреть на меня, знание о том, что произошло с нами, будет светиться в их взглядах. Может, надо было нам с Дэном солгать, но мы не стали этого делать. Как я буду смотреть в глаза Ишбель и ее матери? Невыносимо. Какая-то часть меня считала, что вообще не надо было возвращаться, надо было похоронить себя в каком-нибудь затерянном, забытом уголке мира, но это было бы несправедливо по отношению к матушке. И вот я тянул время, слонялся без дела и дошел до матушкиного дома только к двум часам пополудни. Она ждала меня еще с вечера предыдущего дня и стояла на углу, вглядываясь в лица прохожих. Все та же матушка, только постарела чуть-чуть да волосы немного поседели. Я увидел ее прежде, чем она заметила меня. Выражение ее лица могло показаться сердитым, но я знал: просто она беспокоится. Увидев меня, она облегченно вздохнула, губы ее сложились в подобие мрачноватой улыбки. Матушка подошла ближе, крепко обняла меня и тут же отпустила.

— Все хорошо? — спросила она.

Я поцеловал ее в щеку:

— Надеюсь, ты не стояла тут целый день?

— Конечно нет, глупый, выбегала время от времени, а потом — обратно.

Мы оба отступили на шаг. Я довольно глупо оскалился. В ее глазах отразилось страдание.

— У тебя все хорошо? — спросила матушка еще раз, пристально вглядываясь в мое лицо.

— Бывало хуже.

— Я уж думала, никогда больше тебя не увижу.

— А вот и не угадала. — Я почему-то усмехнулся.

— Идем.