Зверинец Джемрака

— Когда-нибудь ты все поймешь, бессердечная девочка, — дрожащим голосом произнесла миссис Линвер.

Ишбель вскочила с пола и отрывисто бросила:

— Знаю, знаю, знаю! — По щекам у нее текли слезы.

— Все хорошо, мам, — вмешался Тим. — А ты, — обратился он к сестре, — не расстраивай ее больше. Мам, не волнуйся, все хорошо.

— Да, да, да, конечно, конечно, конечно, — Ишбель натянуто улыбнулась. — Пора мне на работу! На чертову работу.

С этими словами она метнулась в соседнюю комнату.

Двадцать минут спустя мы провожали ее, мрачную и насупившуюся, в «Солодильню». Ишбель наложила толстенный слой пудры, чтобы скрыть отметину от пощечины, и слишком уж ярко накрасила губы.

— Ты никогда за меня не заступаешься, — с упреком сказала она Тиму.

— Неправда.

— Вечно ты на ее стороне.

— А что ты прикажешь мне делать? Я-то вынужден работать. Иногда в четыре утра вставать приходится. И Джафу тоже. Всем приходится работать.

— А мне надоело! — заявила Ишбель и пнула ногой камень. Когда она снова подняла голову, глаза у нее блестели.

Я обнял ее:

— Дождусь, когда ты закончишь, и отведу тебя домой.

— Нечего. — Тим толкнул нас обоих.

Ишбель обняла меня в ответ:

— Спасибо, Джаффи! — Белые крупинки пудры попали мне в нос, захотелось чихнуть. Она была похожа на куклу. — Какой ты благородный!

— Благородный, тоже мне, — фыркнул Тим.

Не хотелось мне выпускать ее из объятий, но пришлось.

Тим обошел сестру с другого боку и встал прямо перед ней. Долгое время он просто смотрел ей в глаза привычным взглядом — грубо и нежно одновременно. Между ними что-то происходило, как это бывает между братом и сестрой. Меня это не касалось. Он ссутулил плечи и выпятил нижнюю губу. В лице его появилось нечто стариковское. Откуда — я понять не мог. Ишбель явно успокоилась. Мы продолжили путь, каждый по отдельности. У двери в кабак она обернулась ко мне и сказала:

— Беги домой, Джаффи. И спасибо тебе.

— Ей надо подготовиться, — объяснил Тим.

* * *

Когда я вернулся, матушки дома не было. Помню, как достал подзорную трубу Дэна Раймера и выставил ее в окно, разглядывая Уотни-стрит, выхватывая из густеющих сумерек отдельные предметы: чье-то лицо, кошку, плод артишока, блестящую лужу под водокачкой.

Труба эта давным-давно покоится на дне моря. Вот бы вернуть ее! Красивая была вещь: узоры на полированном красном дереве, лакированный медный ободок. И на бленде — серебро, гравированное узором из перышек. Теперь у меня другая подзорная труба — простая и крепкая, но четкость дает безупречную. С ее помощью я наблюдаю за птицами, а по ночам сквозь сетку над садом рассматриваю звездное небо. В море я хорошо научился читать по звездам. На солнце и луну полагаться нельзя: они могут сыграть злую шутку, — но звезды не подведут. Когда смотришь на них в трубу, они начинают вибрировать, словно маленькие белые крылышки, горящие в серебристом пламени. А если здесь, на земле, сфокусировать объектив на птичий глаз, можно увидеть в нем свет, сияние жизни. Порой какой-то предмет кажется таким близким, что подскакиваешь от неожиданности.

Так же и с прошлым. Где-то вдали трепещут белые крылышки, и ничего не известно. Посмотришь ближе — начинают проступать детали: снасти больших кораблей, опутавшие почерневшее небо; в воображении четко проступают крыши домов; и вдруг — резкая боль, совсем близко. Ночь нынче выдалась теплая: весна на излете. Резьба на кусочке слоновой кости на ощупь напоминает узор из перышек, выгравированный на старой подзорной трубе, что была у меня в детстве, и я вспоминаю давнюю ночь: волшебный день закончился, сердце мягко постукивает, я иду домой и плачу, не понимая почему, устремляя всевидящий взгляд поверх крыш, думая об Ишбель. Она сейчас, наверное, на сцене, широко улыбается, ловит монетки маленькими, обкусанными до крови пальцами, поет «Коричневую кружку», «Я с мальчиком слепым играл…» и «Сердце, что умеет сострадать…», а пьяные матросы плачут и смеются.

Часть вторая

4

Вот и кончилось детство Джаффи. Недолго оно продлилось. Кем был тот маленький мальчик? Мотыльком, которого накрыло и унесло гигантской волной. Тигр съел его, и лишь голова осталась лежать на мостовой. Пусть она и расскажет. Пусть покатится по старой Рэтклифф-хайвей, точно голодный призрак, и поделится своей историей с каждым, кто захочет послушать. Я знаю, почему матросы так красиво поют, проплывая в лодках по реке, и почему мои неокрепшие чувства заставляли меня плакать, когда я лежал в своей люльке над водой в Бермондси. Я узнал это, когда мне исполнилось пятнадцать.