Зверобой

— Мой брат изменил самому себе — он забыл, что говорит с человеком, заседавшим у костров совета своего народа, — возразил индеец ласково. — Когда люди говорят, они не должны произносить слова, которые входят в одно ухо и из другого выходят. Слова их не должны быть пушинками, такими легкими, что ветер, неспособный даже вызвать рябь на воде, уносит их прочь. Брат мой не ответил на мой вопрос: когда вождь задает вопрос своему другу, не подобает толковать о других вещах.

— Я понимаю тебя, делавар, я достаточно хорошо понимаю, что ты имеешь в виду, и уважение к правде не позволяет мне отрицать это. Все же ответить не так легко, как ты, по-видимому, думаешь, и вот по какой причине. Ты хочешь знать, что бы я сделал, если бы у меня на озере была невеста, как у тебя, и если бы мой друг находился в лагере гуронов и ему угрожали пытки. Не так ли?

Индеец молча кивнул головой, как всегда с невозмутимой важностью, хотя глаза его блеснули при виде смущения собеседника.

— Ну, так вот: у меня никогда не было невесты, я никогда не питал ни к одной молодой женщине тех нежных чувств, которые ты питаешь к Уа-та-Уа, хотя я довольно хорошо отношусь к ним всем, вместе взятым. Все же мое сердце, как это говорится, по этой части свободно, и, следовательно, я не могу сказать, что бы я сделал. Друг сильно тянет в свою сторону, Змей, это я могу сказать по опыту, но, судя по всему, что я видел и слышал о любви, я склонен думать, что невеста тянет сильнее.

— Правда, но невеста Чингачгука не тянет его к хижинам делаваров, она тянет к лагерю гуронов.

— Она благородная девушка; ножки и ручки у нее не больше, чем у ребенка, а голосок звонкий, как у дрозда-пересмешника; она благородная девушка и достойна своих предков, но что из этого следует, Змей? Я все-таки полагаю, что она не изменила своего решения и не хочет стать женой гурона. Чего же ты добива ешься?

— Уа-та-Уа никогда не будет жить в вигваме ирокеза! — ответил Чингачгук резко. — У нее маленькие ножки, но они могут увести ее к деревням ее народа; у нее маленькие ручки, но великая душа. Когда придет время, брат мой увидит, что мы можем сделать, лишь бы не позволить ему умереть под томагавками мингов.

— Ничего не делай наобум, делавар, — сказал охотник серьезно. — Вероятно, ты поступишь по-своему, и, в общем, это правильно, потому что ты никогда не будешь счастлив, если ничего не сделаешь. Но не действуй наобум. Я не жду, что ты покинешь озеро, пока не решится моя судьба. Но вспомни, Змей, что ни одна из тех пыток, которые способны изобрести минги, не может так смутить мой дух, как мысль, что ты и Уа-та-Уа попали в руки врагов, стараясь сделать что-нибудь для моего спасения.

— Делавары очень осторожны. Зверобой не должен бояться, что они бросятся во вражеский лагерь с завязанными глазами.

На этом разговор и кончился. Гетти вскоре объявила, что завтрак готов, и все уселись вокруг простого, некрашеного стола.

Юдифь последняя заняла свое место. Она была бледна, молчалива, и по лицу ее легко было заметить, что она провела мучительную, бессонную ночь.

Завтрак прошел в молчании. Женщины почти не прикасались к еде, но у мужчин аппетит был обычный.

Когда встали из-за стола, оставалось еще несколько часов до момента прощания пленника со своими друзьями.

Живо интересуясь судьбой Зверобоя и желая быть поближе к нему, все собрались на платформе, чтобы в последний раз поговорить с ним и выказать свое участие, предупреждая его малейшие желания.

Сам Зверобой, судя по внешности, был совершенно спокоен, разговаривал весело и оживленно, хотя уклонялся от всяких намеков на участь, ожидавшую его в этот день.

Только по тону, которым он говорил о смерти, можно было догадаться, что мысли его невольно возвращаются к этой тяжелой теме.

— Ах, — сказал он вдруг, — сделайте мне одолжение, Юдифь, сойдем на минутку в ковчег! Я хочу поговорить с вами.

Юдифь повиновалась с радостью, которую едва могла скрыть.

Пройдя за охотником в каюту, она опустилась на стул. Молодой человек, взяв в руки стоявший в углу «оленебой», карабин, который она подарила ему накануне, сел на другой стул и положил ружье себе на колени. Еще раз осмотрев с любовным вниманием дуло и затвор, он отложил ружье в сторону и обратился к предмету, ради которого и завел этот разговор.

— Насколько я понимаю, Юдифь, вы подарили мне это ружье, — сказал он. — Я согласился взять его, потому что молодой женщине ни к чему огнестрельное оружие. У этого карабина славное имя, и потому его по праву должен носить человек опытный, с твердой рукой, — ведь самую добрую славу легко потерять при беззаботности и необдуманном поведении.

— Ружье не может находиться в лучших руках, чем теперь, Зверобой. Томас Хаттер редко давал из него промах, а у вас оно будет…