Звезда

Горбунов вернулся в школу. Немцы отодвинули свою батарею, ее нельзя было обнаружить, и лейтенант приказал не открывать огня. Он сидел на соломе, прислонясь спиной к стене и поджав под себя ногу. Наружно он был невозмутим и, когда к нему обращались, отвечал спокойно и тихо. Но все, что он видел и слышал, воспринималось им сейчас с какой-то чрезмерной отчетливостью и требовало молниеносной реакции. Он с трудом заставлял себя говорить неторопливо. Время от времени он без надобности поправлял ремень автомата. Заметив, что делает это слишком часто, он опустил руки и сжал кулаки. Он старался не думать о том, как хорошо было бы, если б атака происходила точно по плану, и это ему почти удалось. Горбунов приказал перебросить ручной пулемет на фланг своей позиции, который казался недостаточно обеспеченным. Затем он распорядился, чтобы пулеметчики сейчас же установили прицельные ориентиры на случай появления немцев и пристреляли их. Но за всеми этими мыслями жила другая, вытесненная из сознания, но как бы перешедшая в кровь и мускулы, сводимые бесполезным напряжением. Она стояла словно позади других мыслей, нависая над ними тенью, окрашивая их в свой цвет. Сигнала к общей атаке по-прежнему не было, и хотя Горбунов убедил себя, что ждать ракеты больше не имеет смысла, он только пытался обмануть ставшее непосильным ожидание.

Мины падали через правильные промежутки времени. В паузах лейтенант слышал негромкий разговор. Луговых, Двоеглазов и Кочесов сидели неподалеку и беседовали, не обращая особенного внимания на огонь врага.

— Махорка кончилась, вот беда, — сказал Луговых.

Двоеглазов достал из кармана коробку немецких сигар, с треском разорвал целлофан и шикарным жестом протянул нарядную коробку товарищам.

— Прошу, — сказал он.

Бойцы закурили. Они удобно сидели, перебрасываясь словами, но не делая лишних движений, научившись, как и большинство старых солдат, ценить каждую минуту покоя.

— Крепкие! — одобрительно сказал Луговых.

— Гаванна, — отозвался Двоеглазов.

— Сейчас бы щей горячих, — сказал Кочесов.

— Обеда сегодня не будет, — объявил Двоеглазов.

— Завтра подвезут, — сказал Кочесов.

— А завтра, возможно, меня не будет, — заметил Двоеглазов.

Совсем близко прогремели четыре разрыва. От вспышек на секунду стало светлее, и бойцы почувствовали на своих лицах порывистое движение воздуха.

— Нащупывает, — заметил Кочесов.

— Слышали вчера сводку Информбюро? — спросил Луговых. — На нашем фронте идут наступательные бои.

— Так и есть! — произнес Кочесов.

— Правильно, — подтвердил Двоеглазов.

Он щелчком смахнул пепел и снова вставил сигару в рот.

Худое лицо Двоеглазова с живыми, веселыми глазами окуталось плывучими волокнами дыма.

— Как у тебя на родине, Кочесов, — спросил Луговых, — сильные морозы бывают?

— Морозы у нас послабей, — ответил Кочесов. — Жара зато большая.

— Выходит, у тебя, Луговых, одна родина — с морозом, а у Павла другая — с жарой, — сказал Двоеглазов. — Неправильно это… В отношении родины климат большого значения не имеет.

— Как так? — спросил Луговых.

— В отношении родины советская власть значение имеет, — пояснил Двоеглазов.

Ударили новые разрывы, и с потолка на бойцов посыпалась штукатурка. Люди помолчали, втянув головы и прислушиваясь.

— Климат бывает разный, — сказал Двоеглазов, — согласно законов природы… А счастье человеческое по всему Советскому Союзу живет… Вот, выходит, какая у тебя громадная родина!..

Снова прогремели разрывы, и снова бойцы прислушались.

— Любопытно, что сейчас моя Таня делает, — произнес Двоеглазов.

— Время позднее — спит, — сказал Луговых.

— Может быть, и спит, — тихо сказал Двоеглазов, — и ничего не чувствует… А я тут под огнем сижу…

— Как же она может чувствовать? — заметил Луговых. — Я с семьей переписку имею, — продолжал он. — Я жене все зверства фрицев описал. И в каждом письме она требует от меня все больше энергии для уничтожения гадов. Очень настроилась против фашизма!

В класс вбежал боец и доложил Горбунову, что два человека ранены.

— Опротивел мне немец! — сказал Двоеглазов.

Четыре оглушительных разрыва потрясли стены.

Бойцы разом прилегли, словно придавленные сверху. Сладковатый дым вполз в пролом и медленно таял.

— Запоминающаяся ночь, — сказал Двоеглазов, поднимая голову. Затем он разыскал свою выпавшую сигару, поднял и заботливо осмотрел ее.

— Нащупали-таки, — заметил Кочесов.

— По профессии я лепщик, — сказал Двоеглазов. — Когда победим, где-нибудь воздвигнут памятник победы. Если останусь жив, обязательно приму участие в строительстве.

В комнату к Румянцеву принесли раненого. Второй шел сам, держа перед собой окровавленную руку. Потом два бойца внесли и положили на пол связного Митькина.