Звезда Аделаида - 2

Вот бы Луна догадалась позвать хоть какого-нибудь домашнего эльфа с кухни и накормить Ремуса мясом, тогда ему не так хотелось бы поесть её нежной, девственной плоти… Но хотелось не то, чтобы особенно сильно, а потому Ремус - волк, он же ликантроп, прислонился тёплым шерстяным боком к спине девушки и обвил её хвостом в знак благодарности, нет, не за пустую болтовню или режущие сердце сведения о Севе, но за отсутствие одиночества, наконец-то пришедшее и в его апартаменты.

Под конец ночи оба заснули - Луна, повернувшись, уткнулась носом в уютную, ничем, на её удивление, не пахнущую шерсть на спине зверя. Рем - на собственной постели, которую согревала своим теплом в холодной комнате - камин Луна за страхом, что может напугать зверя - Ремуса открытым огнём, позабыла или же не захотела разжечь - свернувшаяся в клубочек от озноба и сопутствующего ему бессилия мисс Лавгуд.

Трансформация застигла Ремуса в глубоком сне, но боль её была столь сильна, что он тотчас оказался на ногах, не понимая дажке, где находится. Сначала на четырёх, а потом - двух обычных, человеческих, абсолютно голых ногах.

Луна только поворочалась во сне, когда у неё из-под бока устранили «тёплую, мягкую подушку», но просыпаться явно не собиралась. Она ведь так много пережила и высказала этой беспокойной и для оборотня, которому зверски хотелось откусить ну, хоть пол-бедра, такого аппетитного бёдрышка мисс Лавгуд, но он покуда не заснул голодным, от одной только болтовни Луны, не успокоился, так и для самой мисс Лавгуд, рассказывавшей всё больше о своей неземной любви к обездоленному ликантропу, ночью!

Ремус выскочил в гостиную, где его вчера застала заместитель, сейчас так похожая на простую деревенскую девчонку, а не на всемогущую почти что Прорицательницу, и быстро натянул трусы и брюки из гардероба, стоявшего именно в этой комнате, чтоб недалеко было бежать голяком. Он успел даже одеться полностью, как всегда, за время отсутствия Сева, в полностью маггловскую, такую удобную и любимую одежду, даже набросил сверху потрёпанную мантию.

Это Северус, его коварный возлюбленнный, заведший шашни аж с двоими мужчинами и при этом женившегося, очевидно, на женщине, уламывал, или лучше сказать, приказывал Рему носить мантию застёгнутой, чтобы, как он выражался : «Не позориться своим отвратительным, маггловским, затрапезным тряпьём перед студентами. Высмеют ведь, Рем, особенно мой Дом! Вирши препохабнейшие сложат в честь тебя!»

Проснувшаяся в одиночестве мисс Лавгуд потянулась, позевала и наконец-то раскрыла глаза. Над ней на чрезвычайно почтительном, рыцарском расстоянии склонился её любимый, Ремус Люпин, господин Директор этой грёбанной школы волшебства и магии, хоть бы век её не знать! Да, невинная Луна тоже могла выразиться, только… про себя и редко, ну очень редко.

- Профессор Лавгуд, простите, что мешаю Вам прийти в себя после недолгого сна, но… Вам лучше покинуть мои апартаменты до того, как проснутся эти невозможные студенты. Я очень, чрезвычайно, необычайно обязан Вам. Тебе, Луна, только тебе. Но подростки наши столь невоздержаны на язык, уж поверьте мне, господину Директору сей замечательной школы! Я бы очень не хотел, чтобы о Вашем пребывании у меня ночью по столь замечательной школе волшебства и магии, Хогвартсу, пошли бы ненужные нам с Ва… тобой слухи.

Вставай, добрая, чистая!..

… Родители даже не допрашивали виновную об имени недостойного, опозорившего их дщерь, дабы предать его казни злой, ибо понимали, что бесполезным было занятие сие.

Все-все, до единого, рабы в доме Сабиниусов были в своём роде ручными. Это значит, они приучены были ничего не разбалтывать рабам чужих Господ о секрете, истинной, нерушимой тайне - владении магией своими. Грубых дикарей Сабиниусы на торжище не покупали, а уж со своими рабами, множащимися в предостаточном количестве друг от друга и от Господ, чтобы содержать их не совсем впроголодь, Господа расправлялись очень просто.

При рождении очередной говорящей скотины кто-то из Господ, чаще этим делом занимался сам Сабиниус Верелий, уж больно он любил это дело, накладывали на неё, новорожденную вопящую скотину, пожизненное Silencio. Вот и не могли проговориться рабы жестоких Господ не только об их волхвовании, но и за жизнь поболтать с другими рабами на специальных стоянках, которые были, разумеется, и в Ницериуме. Даже и словом перемолвиться друг с другом или милушкой своей хоть где-то в обширном поместии, во саду ли, в огороде Сабиниусов не могли.

И не вскрикивали, не стонали, не кричали вовсе рабыни под Господами своими, будь они ласковы или грубы, но все хранили пожизненное молчание от кудесничества Господского.