Звезда бегущая

— Ты что, ты что, ополоумела? — кричала бригадирша, видя, как Ноздрюха заделывает раствором стык между блоками. — Куда толкашь-то столь, возишься час цельный — дачу, что ль, себе строишь? Промажь сверху, чтоб обои легли, и хорош.

— Так ведь холодом же тянуть будет людям-то, — объясняла Ноздрюха.

— Ты за людей не беспокойся, ты о бригаде подумай, что она с твоей возней заработает! — отвечала ей бригадирша, выхватывала у Ноздрюхи мастерок и быстро, быстро, ловко и красиво шлепала на стык раствором, скребла мастерком, размазывая, растирала, подправляла пальцем. — Во, гляди! Красота! Ну-кась, давай погляжу, как сделаешь. Не дури только!

Ноздрюха, мучаясь, делала у нее на глазах, как было велено, бригадирша уходила — и она начинала работать по-прежнему, а когда, сбегав в магазин за свежим кефиром и батонами, садилась в бытовке за столом пообедать, жаловалась Маше, с которой, кроме того, что вместе жила, была и в одной бригаде:

— Нешто можно так, ты сама посуди?

Маша, одетая для стройки в толстый и прочный, как кирза, серый хлопчатый костюм с мордой волка на упругой попе: «Ну, погоди!», с хрустом водя из стороны в сторону челюстями, будто жерновами, отвечала:

— А оно, Глаш, и так дуть будет. Рамы-то какие — держат они тепло, что ли? Котельня хорошо натопит, так и не замерзнут. Сама, что ли, не в таком же доме живешь?

Была в ее словах правда, и Ноздрюха не находилась, как ответить наперекор, но, когда, наевшись, вновь шли к своей башне, вокруг которой уже урчали железными утробами, лязгали гусеницами, отгребая от нее подальше разный ненужный строительный хлам, бульдозеры, готовя ее к сдаче, и вновь принималась за работу, она опять делала по-своему и заталкивала под плинтуса раза в три больше шпаклевки, чем другие.

— Так сверху-то если только, — объяснялась она опять с бригадиршей, — так это ведь для блезиру только, толкни — и ускочит вглубь. Станут мыть, вода затечет — и вспучит паркет.

— У-у, деревня необразованная!.. — злилась бригадирша. — Вспучит ей!

— Я не из деревни вовсе, — обижалась Ноздрюха.

— А еще хуже. Из деревни-то, те понятливее.

Ноздрюха была бы и рада выучиться работать как все, но тогда работа не приносила бы ей удовольствия, а без удовольствия от работы ей было бы нехорошо на душе. Когда вечером, в темени уже, по зимней-то поре, выходила, переодевшись, из вагончика бытовки, бежала по визжащим мосткам, оскальзываясь и оступаясь на застывшем шишками льду, к сигналившему автобусу, который должен был увезти к общежитию, стоя уже у распахнутой створчатой двери, она окидывала взглядом неловко вздыбившуюся к небу неуклюжую коробку отделываемой башни, и в груди шероховато ворочался теплый, сладкий ком.

Так вот и шли дни ее новой жизни, опять похожие друг на друга, как схожа ткань с разных станков, но из одинаковых ниток. Ноздрюха клала в себя чужую новую мудрость и, хотя не понимала ее, она надеялась, что, отягчившись, душа, как пораненное место, нарвавшее гноем, очистится от своей боли и выздоровеет. Она прожила в Москве пять месяцев, а ей казалось, что она давно уже так живет, много лет, сызмальства.

* * *

Была суббота, и Маша с Надькой и Дусей Петрищевой, пятой соседкой, из одной с Ноздрюхой комнаты, собирались в магазины на Калинина. Бегать по магазинам, если б не работали, могли бы они каждый день с утра до ночи.

— Глафир, пойдем! — уговаривала Ноздрюху присоединиться к ним Маша. Расшарашив ноги в черных, туго по икре, жеваной кожи сапогах, она стояла в коридоре перед зеркалом и мазала себе ресницы из круглого белого футлярика черной щеткой. Ноздрюха лежала на своей кровати, дверь в комнату была открыта, подперта стулом, и они как раз друг друга видели. — Чего ты здесь киснуть будешь, день-то такой, ты глянь, солнце — ровно масляное, воздухом подышишь.

— Какой воздух в магазинах-то, — отнекивалась Ноздрюха.

— Так а к ним-то что, под землей идти будешь? — прижимала Маша.

— А вот как раз под землей, в метре-то, — отвечала Ноздрюха. — Да там че, в магазинах-то, че каждую-то неделю бегать?

— Не понимает ни фига Ноздрюха московскую жизнь, — громыхая сапогами, как солдат, вышла в прихожую из соседней комнаты уже и в пальто, и, в шапке Надька. — Пускай лежит, сетку давит, раз не понимает. Сетка не своя, казенная.

Ноздрюха не ответила Надьке. Чего ей, на ее злобу, можно было ответить — тоже злобой, а зла в Ноздрюхе ни на кого никакого не было.

— А и то, пойдем, может? — тихо спросила Ноздрюху Дуся. Она тут же, рядом с Ноздрюхой, возле своей кровати, тихохонько собиралась и одевалась — Ноздрюха ее и не слышала. Дуся была такой неприметной, маленькой, белоголовенькой, тоненькой, такой малословной и неслышной в движениях, что не гляди на нее — и забудешь, что она рядом.

— Да не, Дусь, — благодарно за ее заботу повернула к ней Ноздрюха голову. — Чего мне по магазинам… Не. Старуха уж я… Спасибо.

— Да и верно, что старуха, — услышала ее из коридора Надька. — Давишь все утро кровать задницей.

— Ой, да утихомирься ты, укороту на твой язык нет! — закричала из своей комнаты Полина. — Вот кому-то достанешься, хлебанет с тобой!