Звезда и Крест

В те дни оба часто и вдохновенно вспоминали праведного Иова Многострадального – патриарха из земли Уц, чья жизнь стала предметом спора Бога и Сатаны, где один утверждал торжество человеческой веры, а другой – торжество его плоти. Εἶπεν δὲ ὁ κύριος τῷ διαβόλῳ Ἰδοὺ παραδίδωμί σοι αὐτόν, μόνον τὴν ψυχὴν αὐτοῦ διαφύλαξον[126]. Всего, чем владел, чем дорожил в земной этой жизни, лишился Иов в одночасье: верблюжьих стад, конских табунов, детей с отпрысками их, шатров царских, а в довершение ко всему и мором был поражен. И с каждым новым лишением не роптал Иов, но всякий раз благодарил Господа. Благодарил и тогда, когда очутился один в пыли на обочине проезжей дороги. Счищал осколком глиняной чашки гной, сочащийся из язв, густо покрывавших тело. Сотрясался от лихорадки. Но благодарил вновь и вновь…

Стража, сплошь состоявшая из сирийцев, в деле своем казематном привыкшая ко всевозможным людским порокам, смотрела на христианского епископа и диаконису с интересом, слушала тихие их песнопения и псалмы, примечала смирение и открытость сердец. А те улыбались своим надсмотрщикам, каждым словом и взглядом давая им понять, что в деле их, с виду скверном, насильственном, нет никакой их вины, но лишь исполнение чужой воли, что самое главное – не черстветь сердцем, не допускать в него греха даже помыслом. И некоторые из стражей, а в скором времени и их командир с широким лицом, испещренным оспинами, старались облегчить участь пленников: сухой соломы донести, хлеба, да вина, да печеных бобов положить поболее, чистой воды налить, улыбнуться лишний раз, доброе слово произнести или поведать городские сплетни.

В прежние темные времена своей жизни Киприан с легкостью обратился бы птицею, грызуном мелким. Ускользнул бы, вылетел из темницы в два счета, Иустину с собой прихватив. Одного-единственного обращения к дьявольским силам достаточно было, чтобы обрели они свободу. Но одновременно с тем и вечную погибель. Темницу еще более мрачную и суровую, нежели нынешнее их обиталище. Из нее уже не сбежать. Темница та – на веки вечные. И вот что поразительно. Заточение не только даровало Киприану свободу духа, приблизило к Господу настолько, что Тот, казалось, слышит его сердцебиение, но освобождало и всех, кто был с Киприаном рядом. Иустину прежде всего. Тюремщиков во главе с их командиром. Заключенных, что не ведали причины распространяющейся по закоулкам казематов благодати, но чувствовали вдруг смягчение сердечное, душевный покой, умиротворение нрава, да такое, что самые тяжкие помыслы их, опасения, страх рассеивались, словно рассветный туман. Происходило и вовсе здесь немыслимое до того, как появились христианские сидельцы: с каждым днем все ярче и ярче озарялась темница светом. Пропало невесть куда зловоние. Теперь тут пахло босвеллией. И от ее аромата умчались прочь сонмы насекомых, обитавших на телах узников. Язвы их затянулись. На лицах впервые появились еще не улыбки, всего лишь оттепель, за которой непременно последует и духовное озарение. Редкие инспекции от городских властей, что наведывались сюда без особой радости, но лишь по обязанности служебной, удивлялись свежести тюремного духа, сообщая в своих отчетах о значительном улучшении содержания муниципальных казематов.

Несколько месяцев не учиняли Иустине с Киприаном никаких разбирательств. Да и причины заключения официальным извещением не поясняли. А они и не требовали объяснений. Смиренно ждали. Наконец начальник стражи доверительно сообщил, что, похоже, назавтра будут решать их дальнейшую судьбу. Принес чистые рубахи, туники шерстяные, сандалии совсем новые, с кожаным скрипом, что на собственные деньги купил у еврея на агоре, дабы христиане шли на судилище не в тюремных обносках, но подобно свободным гражданам Антиохии; распорядился принести им несколько кувшинов теплой воды, масла розового для очищения и умащения тел; гребни можжевеловые пахучие для волос. Предупредил: разбирательство вряд ли будет коротким. Так что он и лепешек в холщовый мешочек им запас. Христиане не знали имени этого человека. Стражники звали его «командиром» или «начальником». Потому молились теперь еще и за «командира».

В ночь перед судилищем молился Киприан особенно истово. Вплоть до рассвета стоял коленопреклоненно перед соломенным крестом до тех самых пор, покуда не осветился тот пурпурным, словно кровь, светом. И дикая горлица в тот же миг вспорхнула на единственное оконце. Прокурлыкала приветственно. Черной бусинкой глаза внимательно глядела на Киприана.