Звезда и шпага

— Конями их за это разорвать! — с какой-то дикой яростью крикнул ему Салават Юлаев, похоже, безоговорочно поверивший в слова Кутасова, даже относительно своих старшин Арсланова и Самарова.

— Конями не конями, — махнул рукой вконец расстроенный Пугачёв, — без разницы. Казнить их завтра поутру на лобном месте, как положено. И дело с концом.

Так, совершенно незаметно для Пугачёва, власть перешла в руки Омелина и Кутасова. Как не гневался самозванец на своих былых сподвижников, которых утром следующего дня одного за другим обезглавили на лобном месте, чья земля не пила крови с самого Стрелецкого бунта 1682 года, как не клял их, не ругал матерно за предательство, но настоящая измена оказалась совсем не той, о которой ему доложили. Пугачёв всё ещё сидел на троне в Московском кремле, строил планы будущей кампании против «Катьки — жёнки неверной, собаки блудливой», а также переустройства страны после победы, а власть уплыла из его рук. Военные планы составлял комбриг Кутасов со своими командармами, комкорами и комдивами, страну переделывал Омелин с комиссарами, и что же оставалось самому Пугачёву. Только подписываться подо всем, что ему подавали на подпись, предварительно, конечно, зачитывая, читать «самодержец всероссийский» так и не научился. А вот факта, что тексты манифестов, рескриптов и указов, которые он подписывал сильно отличались от того, что ему читали, он не знал. Незачем ему этого было знать, как справедливо считали Кутасов и Омелин.

Дела они творили в стране, надо сказать, небывалые. Губернии, контролируемые восставшими, были спешно переименованы в области. Вместо убитых, казнённых или просто сбежавших губернаторов, были организованы Советы рабочих и крестьянских депутатов. Про солдатских решили не вспоминать — разлагать армию, как в семнадцатом не требовалось, а требовалось, как раз наоборот, сплотить её вокруг новых командиров, поставленных на место деятелей недавно разоблачённого заговора. Печально прославившихся в Гражданскую комитетов бедноты также решили не создавать, как и вводить продразвёрстку. Проблем со снабжением нового государства хлебом, мясом и иными продуктами не было — крестьяне сами несли всё в обмен на защиту от отрядов карателей, что постоянно рыскали по занятым восставшими областям и особенно зверствовавших добровольцев генерал-майора Бракенгейма. Достаточно было заехать в деревню, недавно посещённую ими и сказать крестьянам, бродящим среди пожарищ, оставшихся на месте их домов, хотите, мол, чтоб они вернулись? Нет. В следующий раз везите нам хлеб и сообщайте о приближении врага вовремя, тогда и мы поспеем. Вот потому бедным землепашцам и оставалось только что гнуть спину и перед теми, и перед другими. А как же иначе? Один день прискакали добровольцы, спрашивают: даёте хлеб пугачёвцам? Крестьяне отвечают, что нет. Тогда нас принимайте да хлеба врагу — ни крошки! И принимают, а куда денешься? А на следующий день — пугачёвцы. Теперь их принимай. И так изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц. В общем, думал комиссар Омелин в минуты, когда позволял себе несколько расслабиться, остаётся процитировать героя Бориса Чиркова из фильма «Чапаев»: «Куда крестьянину податься?» Но таких минут у него было очень мало.

На военном фронте дела обстояли несколько лучше. От военинженера Кондрашова несколько раз приезжали люди, привозили модернизированные пушки и мушкеты, большие партии нарезных штуцеров для пластунских команд. Вспоминая историю казачества, из пеших казаков-охотников организовали команды пластунов, вроде егерских графа Румянцева, их-то штуцерами и вооружали. Но, хотя пушки били дальше и точнее, а команды пластунов, вооружённые штуцерами, действовали намного эффективней, не было главного. Того, чего ждал от военинженера Кутасов. А именно прорыва в военной технике. Комбриг мечтал об армии, вооружённой винтовками Мосина и самозарядными карабинами Токарева, пулемётах Максима или хотя бы картечницах Гатлинга, казнозарядных пушках и гаубицах, бьющих на сотни шагов дальше, чем нынешние — дульнозарядные. Вместо этого с Урала прибывали только модернизированные образцы существующих моделей. Кутасов писал ему гневные письма с требованиями, в ответ тот слал рапорты, которые не устраивали комбрига, так что в итоге Кондрашов приехал сам. Не смотря на все опасности долгого пути.

Военинженер стоял перед комбригом по стойке «смирно», чётко держа руку у козырька фуражки. Мундир его был испачкан пороховой гарью, порван и в крови, фуражка прострелена в нескольких местах. На поясе шашка — лёгкая гарда все иссечена. Ручка пистолета тёмная, он явно хватался за неё по дороге не раз.

— Расслабьтесь, товарищ военинженер, — махнул ему рукой Кутасов. — Вольно. Присаживайтесь.

Кондрашов сел, но продолжал держаться также — спина прямая, руки на коленях, смотрит в глаза. Да уж, похоже, извёл его своими письмами комбриг, надо спешно выравнивать отношения с товарищем по команде путешественников в прошлое.