Звезда и старуха

Отключив мобильный, постановщик поймал себя на том, что отсутствие продвинутого чиновника-авангардиста на арьергардном концерте попсовой Одетт обрадовало его до неприличия. Отмена спектакля тоже не огорчила, хоть и по совсем другой причине – пришлось признать и это. Еще он наконец-то осознал, что со звездой он предстоящую отмену так и не обсудил – вот что нужно сделать в первую очередь вместо того, чтобы вспоминать пушкинскую строку и болтать с чиновниками.

Впрочем, отвлечься иной раз тоже полезно. Если бы он уперся как бык и думал только о предстоящем разговоре, а не метался в затмении между Чайковским и улицей Валуа, не смог бы увидеть себя со стороны. Стоило ему вновь переступить порог гримерной, потерянные строки вернулись к нему в неискаженном виде:

«И смерти дух средь нас ходил
И назначал свои закланья…»

У Пушкина смерть ходила, а не сидела. Она не просто присутствовала, она двигалась, вот и он входит в гримерную, а не сидит там со звездой.

Он и есть ее смерть.

В этот миг Одетт тоже увидела в нем предвестника смерти – внутренняя связь между ними все-таки установилась. Однако она не сдалась, а перешла в наступление, блефуя, будто игрок в покер:

– Ты же не хочешь, чтобы я сегодня оскандалилась, правда? Ты желаешь нам успеха, да? Тогда срочно принеси мне то лекарство, что прописал на прошлой неделе хороший доктор. Оно сразу же помогло. И никаких транквилизаторов. Проглочу огромную порцию кофейного мороженого, и на сцену марш!

Открыла предупредительный огонь.

– Ты же не хочешь, чтобы я сегодня умерла, правда? – послышалось ему.

Ему не хотелось убивать Одетт, а потому он стал молча гладить ее по рыжим волосам, подбирая нужные слова.

Она не сопротивлялась – лишь бы он не сказал ничего ужасного.

А он вообще не знал, что сказать.

Смерть застряла: ни тпру ни ну.

Без еды из ресторана по соседству ожидание премьеры в Театре было бы невыносимым. Обычно перед спектаклем все охотно собираются в артистической. Едят, шутят, чтобы унять крайнее возбуждение. Грядущее событие – и радостное, и опасное – провоцирует избыточный выброс адреналина. Все ожидают появления богов, отгоняют зловещую двурогую тень, подстерегающую где-то поблизости. В глазах лихорадочный блеск, внутри ужас и пустота. Звучит беспечный смех, негромкий: не спугнуть удачу, не привлечь беду. Вся труппа набирается сил – предстоит изнурительный марафон.

В тот вечер они, как всегда, готовились к представлению, раз режиссер-постановщик пока что не объявил об отмене. Пили кофе, лакомились пирожными, что разложила по тарелкам хлопотунья Даниэль. Фея заботилась обо всех в Театре, не только о старушке-звезде.

Свято чтили театральные традиции, не гнушаясь и предрассудками. Говорили друг другу:

– Suerte![101]

И неизменно отвечали:

– Принимаю!

Несколько лет назад – после испанских гастролей – в Театре прижилось это слово вместо обычного «ни пуха ни пера». «Suerte» красивее, благозвучней. По сути, особой разницы нет, в любом случае выходишь на арену вооруженным. Однако «suerte» нежнее, мягче, сочувственнее. Благородное, изящное слово, отчасти даже магическое, напоминающее о корриде.

В ответ никогда не говорят «спасибо». Считается, что «спасибо» приносит несчастье. Условленный отзыв:

– Принимаю!

Артистическая наполнена птичьей перекличкой:

– Suerte! Принимаю! Suerte! Принимаю!

Это знак внимания, искреннее пожелание удачи, шутка, улыбка, ласка, поддержка, привычка – кто знает?

* * *

Постановщик в задумчивости мерил широкими шагами коридор возле гримерной Одетт. Мимо прошла молодая красивая билетерша, шепнула ему:

– Suerte!

Он обернулся, пристально посмотрел на нее и вдруг попросил:

– Поцелуй меня!

Она охотно поцеловала его, но не в губы, а в щеку: тебе, старый, большего и не нужно. Пришлось смириться. Хотя, по правде сказать, постановщик хотел бы внушать красавицам отнюдь не дочернюю нежность. Неужели никогда больше он не поцелует девушку по-настоящему?

Тут он с пронзительной ясностью осознал: скоро и твой черед, постановщик, речь идет вовсе не об отмене выступления Одетт, на сцену вышли старость и смерть, не только ее, твои тоже, всему наступит конец!

Изящная фигурка билетерши в свитере с лейблом «armor-lux» растворилась в темноте.

Постановщик возобновил кружение в тупике, куда сам себя загнал: гримерная, коридор, кулисы, сцена и обратно. Сто шагов от спектакля к отмене, от театра к звезде, от творчества к смерти.

Вернулась помреж:

– Когда сообщим об отмене публике?

Постановщик возразил, что без высочайшего одобрения Одетт отмены не будет.

– Я не могу отменить спектакль без ее согласия.

– Почему?

– Это непорядочно.

Неопровержимый довод.

В пользу Одетт. Или в пользу постановщика?

Войдя в гримерную, он застал старушку за разговором с августейшей сестрой Мартиной-Жозефиной по мобильному. Беседа обязывала ко многому, и Одетт потихоньку преображалась в Евгению.

– У нас все наладится, моя дорогая Жозефина, не беспокойся.

И, глядя вошедшему постановщику прямо в глаза, прибавила:

– Спектакль ни за что не отменят!