Звезда надежды

Рылеев попросил у ротного командира разрешения отлучиться на несколько дней в Дрезден проведать дядюшку. Сухозанет отпустил его без всякой задержки, так как вообще-то ему в батарее делать было нечего, и ротный не знал, чем его занять.

В Дрездене Рылеев явился к дяде.

Михаил Николаевич встретил племянника приветливее, чем в первый раз.

— Ну, в походе ты пообтерся, на офицера стал похож, — сказал он, осматривая племянника. — Тогда-то был чистый цыпленок, а теперь — петушок. Начальник тобой доволен?

— Я полагаю, что доволен. Хотя до сих пор мне не пришлось выполнить сколько-нибудь серьезного его поручения.

— Да-а, если твой Петр Онуфриевич таков же, как и братец его, генерал-майор Иван Онуфриевич, который под Лейпцигом своей артиллерией, можно сказать, много способствовал нашей победе, то тебе повезло на начальника. А поручения… Какие поручения? Взвода еще не скоро дождешься, вакансий не предвидится. Ну ладно, подумаю, куда тебя пристроить, чтобы путь открыть.

Дядюшка сдержал свое обещание и выхлопотал у саксонского генерал-губернатора князя Репнина место для племянника при артиллерийских складах.

Теперь Рылеев, числясь в роте, считался прикомандированным к складам, изредка ездил в артиллерийские части, расквартированные в Саксонии, с разными поручениями. Новая служба оставляла много свободного времени. Оно оказалось очень кстати, потому что Рылеева снова посетило вдохновение.

Он правил стихотворения, сочиненные еще в корпусе, отчего они стали много лучше. «Вот сейчас бы почитать их Боярскому или Фролову», — думал он. Но где сейчас находились друзья, он не знал и не мог им даже написать.

Почти каждый день появлялись в тетради новые стихотворения: элегии, послания, но больше всего эпиграмм на сослуживцев и начальство. Эти эпиграммы принадлежали к тому роду литературы, который назывался «карманной поэзией» и не предназначался для печати. Но Рылеев вполне удовлетворялся одобрением товарищей, которым он читал их.

Все было хорошо: и служба, и товарищи, но вдруг Рылеев заметил, что дядюшка как-то охладел к нему. Кондратий Федорович не мог понять причины, вроде бы никаких проступков и упущений по службе за ним не числится.

Однажды Михаил Николаевич сказал:

— Ты, Кондратий, говорят, стихами занимаешься?

— Сочиняю.

— Как полковник Марин: «Князь Шаховской-то с длинным носом, он болен был тогда поносом»? Или чего почище?

— Льщу себя надеждой, что, во всяком случае, не хуже.

— И на кого же ты стишки свои сочиняешь?

— Некоторые так просто, без посвящения, некоторые, главным образом эпиграммы, на товарищей.

— И на меня, старика, небось сочинил?

— Нет, не сочинил…

Рылеев смутился и покраснел: на дядюшку действительно эпиграммы написано еще не было, но написать ее он собирался.

— Беспокойный для начальства человек был полковник Марин, его и прежний государь не жаловал. Знаешь что, племянничек, бригада твоя на будущей неделе возвращается в пределы отечества, и ты поедешь с бригадой. Так оно будет лучше и для тебя, и для меня.

Уже на пути в Россию Рылеева догнало письмо от матери, посланное в Дрезден.

Матушка писала, что на отцовское наследство рассчитывать не приходится совсем: княгиня Варвара Васильевна Голицына дала законный ход своим претензиям к бывшему управителю. Дома тоже нет денег, и она не может выкупить из арестованного имущества мужа даже свой портрет. И больно ей, что не может она посылать сыну столько денег, сколько хотела бы, и от того страдает еще более…

Хотя письмо было писано четыре месяца назад, Рылеев понимал, что ничего с тех пор не могло измениться. Он представлял себе матушку, как она, помолившись, идет опять к Петру Федоровичу. Ноги не идут, язык не поворачивается, но она, смирив гордость, преодолев стыд, обиняками выпрашивает милостыню. Хотя Петр Федорович и родственник, и душевно расположен к ним, все равно просить нелегко…

Рылеев чувствовал свое бессилие, и от этого ему было очень горько. Он откажется от всех матушкиных посылок, он напишет, что все имеет, что ему ничего не нужно, что казна обеспечивает его всем, и не нужно ему своей лошади, обойдется казенной… Но, даже отказавшись от ее помощи, он из своего скудного жалованья не сможет ей помочь. Что делать? Что делать?

Он взглянул на развернутое письмо, взгляд упал на особенно крупно выписанные слова: «княгиня Варвара Васильевна Голицына», и Рылеев подумал: «О вельможи! О богачи! Неужели сердца ваши нечеловеческие? Неужели они ничего не чувствуют, отнимая последнее у страждущего!»

5

По возвращении в Россию бригада Рылеева разместилась в белорусском местечке Столовичах, но уже через три месяца был объявлен новый поход.

Первого марта 1815 года Наполеон на пяти небольших суденышках, с отрядом около тысячи человек, покинул остров Эльбу, пристал к южному побережью Франции, высадился в заливе Жуана и двинулся к Парижу. На пути к Наполеону присоединялись гарнизоны всех больших и малых городов. Через десять дней Наполеон был в Лионе, через двадцать, встречаемый многотысячной толпой, восторженно кричавшей «Да здравствует император!», вступил в Париж. Людовик XVIII бежал накануне ночью.