Звезда надежды

— Я не заставлял тебя верить мне, Рудаков. И вообще, господа, вы же сами выбросили свои вещи, — сказал он и засмеялся. Но, заметив, что самый сильный в малолетнем отделении кадет Сакен смотрит на него отнюдь не дружелюбно, быстро добавил: — Однако я вовсе не жмот какой-нибудь. Сакен, возьми, пожалуйста, свои вещи. И ты, Петров, и ты, Кикин.

Отчаянные получили свои вещи обратно. Но когда за своим альбомчиком протянул руку Пущин, Николаев схватил альбомчик и спрятал за спину.

— Это теперь не твое, и ты не имеешь на эти вещи никакого права. Тут моя воля: хочу — отдам, хочу — нет. Правда, Сакен, если человек подбирает выброшенное другим, то оно становится его законной собственностью?

Сакен, толстый, неповоротливый тугодум, почесал в затылке, подумал. Он соображал медленно, но зато уж, придя к какому-нибудь выводу, стоял на нем твердо: вторично обдумывать раз обдуманное ему было лень.

— Ты, Николаев, плут, ловко подстроил, — сказал он наконец. — Но выходит, что подобрал ты действительно выброшенное.

— Вы слышите? — обратился Николаев к соученикам.

Поднялся шум.

— Плут! Жулик! Мошенник! Я тебе это попомню! Хитрюга! Жила!

В этих криках была только обида на то, что их обманули, законность владения Николаевым их имуществом была признана.

Но Николаев как хитрый политик понял, что зашел слишком далеко и его зыбкое моральное право, не подкрепленное хотя бы силой кулаков Сакена, очень легко может рухнуть. Поэтому он бросил обществу подачку: наиболее шумевшим выдал их вещи.

К нему подошел Чижов, попросил робко:

— Возьми книгу, но отдай мою собачку.

— А-а, собачка, значит, твоя? — сказал Николаев, вытаскивая из кармана фигурку и поворачивая ее перед глазами. — Хорошая собачка.

— Хорошая, — согласился Чижов. — Она у нас на часах была…

— Знаешь, Чижов, я лучше отдам тебе книгу, а собачку оставлю себе.

— Отдай! — В голосе мальчика послышались слезы.

— Нет, не отдам.

Чижов заплакал, потом, вытянув вперед руки, он бросился на Николаева, выхватил свою собачку, зажал в кулак, но тут же от сильного толчка полетел назад и с размаху угодил локтем в дверное стекло…

Начальник Первого кадетского корпуса генерал-лейтенант Фридрих Максимилиан Клингер — немецкий писатель, в молодости друживший с Гете, но затем променявший неверную судьбу литератора на прибыльную службу в «дикой России», которую он глубоко презирал, — выслушал доклад Боброва о разбитом стекле и равнодушно бросил:

— Пятьдесят розог.

— Ваше превосходительство, мальчонка новый в корпусе, непривычный к розгам, да и мал он, вот такой…

— Он стекло разбил?

— Разбил, но ведь…

— Наказание должно быть наложено на виновного в соответствии с тем, какова его вина, а не с тем, каков его рост. Я сказал.

Старый Бобёр вернулся в отделение вздыхая, погладил Чижова по голове:

— Придется потерпеть, мошенник ты этакий… Его превосходительство Федор Иваныч (так переиначили на русский лад имя Клингера) приказал, мы с тобой ослушаться не смеем-с… Да ты не бойся, не бойся…

Экзекуции производили тут же в коридоре, на лавке, на которой обычно сидел дежурный дядька и которую в случае необходимости отставляли от стены на середину коридора и укладывали на нее наказываемого.

— Иди, иди, спускай штанцы и иди… — приговаривал Бобров, легонько подталкивая мальчонку.

— Сколько? — спросил гувернер, уже доставший розги из чана, где они мокли, чтобы не потерять упругости.

— Малую норму, — ответил Бобров.

Пятьдесят розог считалось у Клингера легким наказанием, за более значительные провинности он назначал вдвое и втрое больше.

Чижов, увидя розги, съежился, попятился, обхватил руку эконома и, плача, припал к ней:

— Не надо! Не надо! Не секите меня! Я тогда умру!.. Умру!.. Умру!..

Гувернер взял мальчика за плечо и оторвал от Боброва.

— Умру! Умру! — страшным, отчаянным, хриплым голосом кричал Чижов.

Несколько кадетов третьей мушкатерской роты, мальчики тринадцати-четырнадцати лет, прогуливавшиеся по коридору, подошли не спеша: порка в корпусе была не таким явлением, чтобы привлечь к себе чье-либо особое внимание.

Один из них, невысокий, черноглазый, спросил Боброва:

— Андрей Петрович, что случилось?

Бобров сокрушенно махнул рукой:

— Нету никакой жалости у немца! Разве ж можно так? Да так навек душу искалечить можно…

— А за что его, Андрей Петрович?

— Стекло вон сломал. Рубль цена стеклу, а…

— Так ведь я ж это стекло выбил.

— Ты? — Бобров опешил.

— Я, Андрей Петрович. Давеча шел и стукнул. Могу и второе… — И черноглазый решительно замахнулся кулаком.

— Стой, мошенник ты этакий! — Бобров схватил кадета за рукав. — Ты, значит?

— Я, Андрей Петрович, не сомневайтесь.

— Ну ладно. — Бобров рысцой подбежал к гувернеру. — Наказание приостановите. Тут объявился истинный виновник.

Товарищи черноглазого засмеялись и смолкли, поняв, что шутка зашла слишком далеко. Один из них сказал:

— Андрей Петрович, он шутит, он и не ходил никуда, мы с ним все время были в зале…

Черноглазый оборвал товарища:

— Замолчи, Фролов. Я тут был и разбил стекло, а кто вздумает оспорить, то…