Звезда надежды

Слобода Подгорное стояла на оживленном Богучарском тракте и представляла собой обычное украинское село. В ее центре, как положено, возвышалась церковь, базарную площадь окружали каменные лабазы и несколько каменных домов местных богатых купцов, а дальше, вдоль берега мелководной, в жаркие летние месяцы превращавшейся в ручей Россоши тянулись улицы с белеными хатами под золотистыми соломенными крышами, с хлевами, огородами, садочками. Здесь, в Острогожском уезде, центральная Россия сходилась с Украиной, и русские жили вперемешку с украинцами.

Мейендорф занял комнату в купеческом доме, Рылеев предпочел поселиться в хате, но зато жить одному.

Хата быстро приобрела тот вид, который приобретало любое жилище Рылеева, как только он поселялся в нем. На столе, на окнах, на лавках раскладывались книги и бумаги, покрывавшиеся пылью, потому что Федору строго запрещалось трогать что-либо и путать, и он, подметая пол, обходил все лавки и стулья, на которых было сложено что-либо «письменное».

Дня через два Рылеев решил, что пора навестить Мейендорфа.

Поручик устроился с большими удобствами, чем Рылеев, поскольку его хозяин-купец тянулся за господами и дом велся по-городскому.

— Видно, нам стоять тут долго, — сказал Мейендорф, — надо обживать место. Я своего купца и его почтенную половину спрашивал об окрестных помещиках. Некоторые проживают в своих имениях и зиму. С нашей стороны было бы невежливо им не отрекомендоваться. Как, Кондратий Федорович, не приступить ли нам к визитам с завтрашнего Дня?

— Что ж, можно и с завтрашнего.

— Первым в реестре у меня помечен Михаил Андреевич Тевяшов, майор в отставке. Имеет, как говорит мой купец, весьма хорошее состояние, два старших сына — офицеры, служат, две дочери на выданье. Сам сидит безвыездно в имении, как барсук в норе, еще с царствования императора Павла. Небось оскотинился. Но считается здесь одной из первых личностей.

— Значит, завтра к Тевяшову, — заключил Рылеев.

Рылеев с Мейендорфом ехали к Тевяшову настроенные на сатирический лад, но простота и приветливость Михаила Андреевича Тевяшова и его супруги Матрены Михайловны, обрадовавшихся неожиданным гостям и отнесшимся к ним так приветливо, словно они были их родственниками, обезоружили молодых офицеров, и все их сатирическое настроение пошло прахом.

— Матрена Михайловна, распорядись насчет обеда! — сказал хозяин и, крепко пожимая руки Рылееву и Мейендорфу, приговаривал: — Вот разодолжили, что приехали! Вот чудесно! Ведь я тоже в молодости служил. Прошу, прошу в гостиную. Сейчас велю принести трубки. Пока там на стол соберут, покурим, потолкуем. Расскажите мне, сельскому жителю, давным-давно не выезжавшему далее уездного городка, что в мире творится. Вы ведь с армией где-где не побывали…

— Да-а, побывать пришлось во многих заграницах, — важно отозвался Мейендорф. — Повидали много. Вот, помню, однажды под Кирхенгофом…

В открытую дверь гостиной заглянуло из-за притолоки хорошенькое смуглое девичье личико, блеснули темные глазки. Заглянуло и скрылось. Послышались смешки и быстрый шепот.

— Дочери мои, — сказал Тевяшов. — Стесняются. Катерина, Наталья, идите к нам!

Девушки вошли в комнату. Они конфузились, жались, прыскали в кулак.

— Мои дочери, старшая — Катерина, младшая — Наталья.

Мейендорф и Рылеев звякнули шпорами с небрежной лихостью.

Девушки присели в реверансе.

Старшей, Екатерине, было лет восемнадцать. Она была крупная, полнотелая, медлительная. Младшая же, Наталья, еще совсем девочка, смуглая, угловатая.

— Маменька велели просить за стол, — певуче сказала Екатерина.

— Прошу, прошу. — И Михаил Андреевич широким жестом показал на дверь, ведущую из гостиной в столовую.

— У нас, правда, кухня деревенская, городских разносолов нет, — говорила Матрена Михайловна за столом, — зато все свежее, свое. Кушайте на здоровье. Наливочка вишневая нынче удалась.

— Ты, мать, наливочку на потом оставь, — вмешался хозяин, — а подвинь-ка к нам поближе вон тот графинчик с горилкой.

По столу было видно, что в доме Тевяшовых любили покушать и знали толк в еде.

После того как было отдано должное кушаньям и напиткам, разговор за столом оживился.

Михаил Андреевич, придя в великолепнейшее настроение, припомнил стихи Григория Саввича Сковороды — славного поэта и философа. Сковорода сочинял их на ужасающем бурсацком жаргоне, представляющем собой смесь украинского языка с великорусским, а кое-где и с добавлением латыни.

Нехай у тех мозог рвется,
Кто высоко вгору дмется,
А я буду себе тихо
Коротати милый век.
Так минет мене все лихо,
Счастлив буду человек.

Потом Михаил Андреевич пустился в воспоминания, как встречал Григория Саввича в доме своего двоюродного дяди, воронежского предводителя дворянства Степана Ивановича Тевяшова, где тот часто гащивал.

— И до чего ученый был человек, о чем ни спроси, все знает.