Звезда надежды

Отец Фаддея Булгарина — сторонник и почитатель Тадеуша Костюшки, в честь которого назвал сына, был сослан в Сибирь, а восьмилетнего Фаддея матери удалось определить в кадетский корпус. По окончании корпуса он служил в уланах, был изгнан со службы за сатиру на шефа полка великого князя Константина Павловича и разгульную жизнь, бедствовал, доходя до того, что выходил на городской бульвар и в сочиненных тут же стихах просил милостыню. Потом, в 1809 году, вступил в наполеоновскую армию рядовым, в двенадцатом году участвовал в походе на Россию. После окончания войны он оказался в Петербурге в роли ходатая по тяжебному делу какого-то своего родственника, за успешное ведение которого ему была обещана плата.

Вынужденный заискивать перед каждым стряпчим, льстить ему, поддакивать, прощать глупые шуточки, которые тот отпускал по адресу просителя, Булгарин только наедине с Рылеевым позволял себе выплеснуть всю свою ненависть и презрение, которыми он кипел ко всем сутяжникам. Его начинало трясти, он задыхался и, чтобы прекратить припадок бешенства, пускал себе кровь — это было единственным способом успокоиться.

У Тевяшовых тоже разбиралось в Петербургском сенате прошение, и Рылееву поручили хлопоты о нем. После нескольких визитов в Сенат один сенатский секретарь объявил ему, что просьба в Сенате получена, но, вероятно, будет возвращена с надписью, ибо таковых в общем собрании не рассматривают.

Булгарин, выслушав растерянного Рылеева, криво усмехнулся:

— В переводе на общепонятный язык это значит — дай! Из всякого правила есть исключения, в общем собрании прошения рассматривают сплошь и рядом, но без денег — увы! — ничего нельзя, деньги — лучшие стряпчие. По твоему делу требуется не очень много — хватит тысячи рублей. Кому сколько дать, я тебе скажу, а пока посули секретарю подарок и поезжай к обер-секретарю Ушакову просить, чтобы просьба была принята. В общем, дело твое вступило в такую стадию, что уже пора подмазывать. Не вешай, друг, носа, все это — естественный, так сказать, порядок вещей, и не нам его изменить, хотя я бы вот этой рукой, которая привыкла к сабле, с удовольствием разогнал бы их всех.

Булгарин сам писал сатирические стихи и время от времени помещал в журналах небольшие статейки.

— Брошу гнусное ремесло стряпчего, — не раз говорил Булгарин, — займусь литературой. Вон Греч со своего «Сына отечества» имеет хороший доход.

Когда Булгарин заговаривал о чужих доходах, глаза у него загорались, он пристально высчитывал чуть ли не до копейки, сколько получает Греч от того или иного своего литературного предприятия: от журнала, от издания своей грамматики, от чужих учебников, и каждый свой подсчет неизменно заключал:

— Вот какой дорожкой приходят рублики…

И чем дальше, тем чаще становились разговоры о рубликах, вытесняя другие темы, пока Рылеев как-то не сказал ему:

— Кто послушает со стороны, подумает: вот сошлись и толкуют два торговца-алтынщика.

Булгарин засмеялся, но после этого о деньгах стал говорить меньше.

В конце апреля Рылеев прочел свой перевод сатиры Булгарина «Путь к счастию» на очередном собрании Вольного общества российской словесности. За этот перевод он был избран членом-сотрудником общества.

9

Май в 1821 году выдался теплый — настоящее лето. Рылеев собрался ехать в Подгорное и по поводу предстоящего отъезда написал стихотворение:

Давно мне сердце говорило:
Пора, младый певец, пора,
Оставив шумный град Петра,
Лететь к своей подруге милой.
Чтоб оживить и дух унылый,
И смутный сон младой души
На лоне неги и свободы,
И расцветающей природы
Прогнать с заботами в тиши.

В книжную лавку Слёнина, что на Невском проспекте, у Казанского моста, Рылеев зашел в самый день отъезда.

— Получили ли что-нибудь новенькое? — спросил он у хозяина.

— Третий день торгуем девятым томом «Истории государства Российского» Николая Михайловича Карамзина.

Рылеев взял новый том «Истории», он был толще предыдущих, раскрыл посредине. Вдруг он услышал над ухом:

— И вы увлечены девятым томом?

Рылеев оглянулся.

— А-а, здравствуйте, Александр Ефимович.

— Говорят, что на улицах в Петербурге нынче такая пустота оттого, что все углублены в царствование Иоанна Грозного. — Измайлов рассмеялся.

— А вы уже прочли, Александр Ефимович?

— Посмотрел, так сказать, полистал… Но сразу видно — любопытно, очень любопытно. И написано волшебно… — Он приблизился к Рылееву и понизил голос: — Ходили слухи, что цензура запретила этот том. Вот как.

— За что?