Звезда печального счастья

Дамы, а их было здесь уже семь человек, взяли на себя труд по переписке — заключенным запрещено было переписываться с родными, а женщины могли сообщаться с кем угодно. Они переписывали письма осужденных и отправляли их по адресам. Правда, все их письма проходили двойную проверку, а наиболее смелые и казавшиеся крамольными письма либо доставлялись в третье отделение к Бенкендорфу, либо просто задерживались…

Скоро среди заключенных появились свои кружки — были здесь и люди совсем молодые, и сорокалетние. Но споры и разговоры о восстании не утихали здесь никогда — и только здесь, в каторжных работах, поняли все, кто принимал участие в восстании на Сенатской площади, много порассуждав, признав ошибки и просчеты, убедились, как велико было значение этого выступления. Оттого и глаза их всех смотрели ярче, и головы не сгибались под тяжестью обвинений, что знали — не пропадет их скорбный труд…

Эти слова из стихотворения Пушкина, которое привезла еще в Нерчинские рудники Александра Григорьевна Муравьева, они знали все наизусть, повторяли их постоянно и гордились своим подвигом. За ними стояла Россия — они знали, что имена их никогда не сотрутся в памяти россиян. Оттого и разговаривали с Лепарским и солдатами всегда с чувством собственного достоинства и великой гордости…

Но молодежь томилась, жаждала еще и еще подвига и свободы.

Запирали всех декабристов в 9 вечера. Свечей в камерах не было, невольно разговаривали в темноте. Но это было и полезно, и нужно. Каждый из заключенных был образован, и образованны были в разных областях — и потому составились в камерах нечто вроде академий. Лекции и беседы стали таковы, что общее образование всех поднялось и стало самым блестящим…

Но молодые не могли смириться с долголетним заключением, страдали от томительной неволи, мучились из-за оков и страстно стремились к освобождению. Особенно мрачен, удручен и одинок казался Василий Ивашев.

Блестящий кавалергард, любимец своих четырех сестер и обожаемый родителями, до четырнадцати лет воспитывался он дома под надзором француза Динокура, получил блестящее образование в Пажеском корпусе в Петербурге, затем выпущен корнетом в Кавалергардский полк, а произведенный в ротмистры назначен был адъютантом к командующему второй армией генералу Витгенштейну. На Сенатской площади он не был, арестовали его в Москве только за то, что состоял членом Союза благоденствия и Южного общества. На следствии он запутался, наговорил на себя столько лишнего и ненужного, признавался в вольных и невольных винах своих так, что потом удрученно изумлялся на самого себя. Оттого и осужден был в каторжные работы на двадцать лет. В первый же год в Чите он похудел, сделался столько мрачен, что почти ни с кем не разговаривал, горько укорял себя за глупость и беспомощность на следствии и с ужасом думал о бесплодных двадцати годах, которые предстояло провести в заточении…

По конфирмации срок пребывания в каторжных работах был ему сокращен до пятнадцати лет, но что двадцать, что пятнадцать — представлялись ему вечностью, и он все думал, как избежать этого унизительного существования, искал и искал способы избавиться от неволи…

Его белое удлиненное лицо, голубые глаза, светлые волосы привлекали в свое время столькие сердца к нему, что теперь здесь, в остроге, всего более страдал он от отсутствия женского общества, вниманием которого был избалован и у себя в Ундорах Симбирской губернии, где у отца его было до трех тысяч душ крепостных, и в Петербурге, где хвостом вились за ним дамы самого разного толка — от княгинь до горничных. И он вспоминал с тоской и отчаянием то время, когда вращался в этом обществе, сетовал на себя, что не избрал себе жену по сердцу и теперь был одинок и несчастен. Он немного завидовал женатым декабристам — хоть и дважды в неделю, хоть и по одному часу, да видели они своих женщин, а он лишен был даже этой привилегии. И потому неустанно думал только об одном — получить свободу, любой ценой выбраться из этой душной избенки, бежать хоть на край света, но разорвать ненавистные путы…

Обезоружить караул и всю команду казалось ему предприятием неопасным и возможным, тем более что в Чите было всего-то без малого сто солдат, задержать коменданта и офицеров, собрать всех тех солдат, которые могли бы присоединиться к восставшим, — а солдаты почтительно и уважительно относились к арестованным узникам и сочувствовали им, половина могла бы пристать к ним. Легко можно было построить судно, нагрузиться и уплыть в Амур, пока все происшествие дошло бы до Иркутска и Петербурга, а уж из Амура до Сахалина рукой подать, а там уж и вне преследования оказались бы беглецы. И Василий Петрович ежечасно и ежедневно думал только о побеге…