Звезда перед рассветом

– С Александровского вокзала ехали сибиряки. На фронт, конечно. Я их специально высмотрел, потому что они в Москве никого не знают, на все чохом глазеют, и специально за мальчишкой следить не станут. Прошмыгнул в теплушку, как крыса, и спрятался за вязанку с дровами. Сидел там до вечера, аж скрючило всего. Как из Москвы поезд вышел, так я и объявился им. Они и не ругались вовсе, дали мне чаю, хлеба и махорки. Хорошо, я прежде курить с Пашкой пробовал, а то бы опозорился. Но то, что мы с Пашкой курили (он у отца сигареты воровал) и махорка – это, скажу я вам, совсем разные вещи… Спрашивали, кто мои родители, да где я учусь. Я все врал, конечно. Сказал, что отец мой сапожник, а сам я в реальном училище, но вот решил – на фронт. Поверили они, нет, не знаю, но только доехал я с ними до Августовских лесов.

Там был пеший переход до города Сувалки. По дороге, в грязи. Пришли, вдали пушки бухают. Тучи над горизонтом висят, снизу подсвеченные, как в театре. Я сначала не понял, что это – дым и пожары видны. Там – фронт.

Сибиряки мои, против прежнего, перестали балагурить, и все прислушивались и крестились. Лица у всех от отсветов пожаров были багровые и строгие, словно индейцы делавары на совет собрались.

Потом наступило утро. Солнышко выглянуло, и все вокруг как будто повеселело. Я пошел бродить по лесу и нашел чьи-то брошенные и наполовину залитые водой окопы. Вот она, война! – в землю втоптаны черные от крови бинты, валяется разорванная шинель, тут же – пробитый осколком котелок. Пошел дальше – на солнечный просвет. Вышел на поляну. Там, ровным рядом, как в строю, в одном нижнем белье лежат солдаты. Все мертвые. Руки у всех скрещены на груди, и у каждого горящая свеча. Вдоль ряда идет православный священник – машет кадилом и что-то нараспев читает. Пахнет ладаном и еще чем-то. А у всех солдат такие восковые лица, как у кукол. И перед этим мертвым строем стоят два офицера…

– Мертвые?!! – не выдержал Риччи.

– Живые, конечно, дурачина! В полной форме, с шашками, и смотрят, как поп ходит.

Ночью наша часть должна была передислоцироваться поближе к фронту и тогда уж вступить в бой. Когда настал вечер, мне дали чайник и в сопровождении солдата отправили на вокзал за кипятком. На вокзале солдат взял меня за руку, так, что я уж вырваться не мог, и передал жандарму. И тут же, через час, меня отправили в Москву…

– То есть ты ни разу не ходил с шашкой в атаку? – разочарованно спросил Риччи. – И никого не убил?

Роза сидела и сосредоточенно листала журнал «Нива», в котором фотографии высокородных сестер милосердия сменялись портретами героев. В конце был опубликован список погибших офицеров. Около каждого имени стоял крестик, похожий на карты «треф».

– Я все равно в гимназии не останусь и еще сбегу, – упрямо согнув тонкую шею, сказал Марсель. Лампа подсвечивала красивым малиновым цветом его оттопыренные уши. – Победить германцев – это главное сейчас для всех дело.

Аморе беззвучно плакала. Она словно наяву видела пронизанную солнцем поляну и строй раздетых до белья мертвых солдат. Почему-то ей представлялось, что всех их убили те два офицера и казак Кузьма Крючков. Ей было страшно, и она знала, что война не может быть главным делом для всех, но слов, чтобы сказать об этом Марселю, у нее еще не было.

* * *

Глава 11. В которой изучают иностранные языки, читают Пушкина и сравнивают коммунизм с царствием Божьим

– Хочется, Маша, хочется, чтобы уже, наконец, была зима-зима, и все снегом засыпало. Все! Белым-белым снегом. Только выйдет ли? Навряд…

– Я Марфа теперь… Да, растеплело нынче изрядно…

Люша и поповна Маша (ныне – сестра Марфа в Свято-Введенском монастыре) стояли у старой водяной мельницы.

Оттепель: крики ворон, тревога в мокром упругом воздухе. Туман, капель, налетают внезапные порывы влажного ветра, запах стелющегося к земле дыма, по мельничному лотку течет черная вода, по краям досок темно-зеленый, почти черный мох, падают со звоном подтаявшие сосульки.

– Мне непривычно тебя Марфой кликать, но я попробую. Как же ты теперь живешь? Нравится тебе?

– В монастырь не для удовольствия идут, а для спасения, – строго сказала Маша. – А так, снаружи, если молитвенного дела не касаться, что ж – обыкновенная жизнь. Летом и осенью в саду или в огороде работаем, зимой рукоделье всякое на продажу. Наш вот монастырь уж почти сто лет изготовляет басму и фольгу для икон, восковые цветы венчальные…

– Да спасайся на здоровье, мне-то что! – фыркнула Люша. – А я тебе тут от Лукерьи пирожков принесла, твоих любимых, с черешней и пареной малиной…