Звезда по имени Нора. Заповедная зона

— Я об этом уже думал. Задача нелегкая, но, допустим, нам это удалось, а вдруг вместе с письмом мы переправим на Землю и вирус? А на Земле сейчас обстановка такая, не думаю, что там снарядят новую экспедицию, если мы не вернемся. Вы знаете не хуже меня, что месяцев через восемь, через девять… — Капитан умолк на полуслове. — У меня немного болит голова, — тихо добавил он.

Все вскочили — даже те, кто весь день ходил за больными и прилег отдохнуть.

— Вы уверены? — с отчаянием спросил Гуранин. — Может быть, это просто…

— Уверен. Что ж, рано или поздно этого не миновать. Думаю, каждый из вас выполнит свой долг и все вы будете работать слаженно. И любой из вас способен меня заменить. Так вот. Если понадобится слово командира, если надо будет принимать какие-то решения, капитаном будет тот из вас, чья фамилия — последняя по алфавиту. Старайтесь то время, что вам еще осталось, жить в мире. Прощайте.

Он повернулся и пошел из машинного отсека в больницу. Безмерная усталость была в его худом смуглом лице и придавала ему странное величие.

В этот вечер к ужину на ногах остались только двое — Престон О’Брайен и Семен Колевич. В каком-то отупении они ухаживали за больными, умывали их, перекладывали, делали уколы.

Все это лишь вопрос времени. Когда и они свалятся, о них уже некому будет позаботиться.

И все же они добросовестно делали свое дело и старательно подставлялись в скафандрах под лучевой душ, прежде чем вернуться в машинный отсек. Потом у Белова и Смейзерса началась третья стадия болезни — совершенное оцепенение, и штурман отметил это в тетради доктора Шнейдера, под колонками температурных записей, напоминающих биржевой курс в день, когда Уолл-стрит особенно лихорадит.

О’Брайен и Колевич молча поужинали. Они всегда были не слишком симпатичны друг другу, и оттого, что остались только вдвоем, взаимная неприязнь еще усилилась.

После ужина О’Брайен сел к иллюминатору и долго смотрел, как восходят и закатываются в черном небе Марса Фобос и Деймос. За спиной у него Колевич читал Пушкина, пока не уснул.

Наутро О’Брайен нашел своего помощника на больничной койке. У Колевича уже начался бред.

«И остался лишь один», — вспомнил О’Брайен песенку про десять негритят. Что-то будет с нами дальше, друзья, что-то будет дальше?

Он снова принялся за обязанности санитара и поминутно заговаривал сам с собой. Все-таки лучше, чем ничего, черт возьми! Так легче забыть, что ты единственный человек в здравом уме на всей этой красной, пыльной и ветреной планете. Так легче забыть, что скоро умрешь. Так легче сохранить какое-то подобие рассудка.

Потому что это конец. Ясно, конец. Ракета рассчитана на экипаж в пятнадцать человек. В крайности ею могли бы управлять всего пятеро. Допустим, двое или трое, носясь взад и вперед как сумасшедшие и проявляя чудеса изобретательности, еще ухитрились бы привести ее к Земле и кое-как посадить, не разбив вдребезги. Но один…

Даже если ему и дальше повезет и «болезнь Белова» не свалит его с ног, с Марса ему не вырваться. Он останется здесь, пока не иссякнут запасы еды и кислорода, и корабль станет для него медленно ржавеющим гробом. А если заболит голова… Что ж, неизбежная развязка наступит куда быстрее.

Это конец. И ничего тут не поделаешь.

Престон О’Брайен бродил по кораблю, который вдруг сделался огромным и пустым. Он вырос на ранчо в Северной Монтане и всегда терпеть не мог толчею и многолюдье. Во время перелета его постоянно, точно камешек в башмаке, раздражала необходимость вечно быть на людях, и однако теперь безмерное, последнее одиночество угнетало. Стоило прилечь — и снились переполненные трибуны в дни бейсбольных матчей или душная, потная толпа в нью-йоркском метро в часы пик. А потом он просыпался, и одиночество снова обрушивалось на него.

Чтобы не сойти с ума, он загружал себя разными мелкими делами. Написал краткую историю экспедиции для несуществующего общедоступного журнала; при помощи компьютера составил с десяток вариантов курса для возвращения на Землю; из чистого любопытства — ведь теперь это не имело уже никакого значения — просмотрел личные вещи русских, чтоб узнать, кто из них представляет военную разведку.

Оказалось, это Белов. О’Брайен удивился. Белов ему очень нравился. Впрочем, ведь ему и Шнейдер очень нравился. Так что в конечном счете видно, наверху тоже что-то соображают.

И вот что странно: оказывается, ему жаль Колевича! Черт возьми, надо было попробовать как-то с ним сблизиться, прежде чем настал конец!

С самого начала они друг друга терпеть не могли. Колевич, наверно, не мог примириться с тем, что старший штурман не он, а О’Брайен, ведь в математике Колевич куда сильнее. А его, О’Брайена, злило, что помощник начисто лишен чувства юмора, в каждом его слове сквозит враждебность и вызов, но он хитер и ни разу открыто не нарушил субординацию.

Однажды, когда Гоз упрекнул штурмана за явное недружелюбие к помощнику, О’Брайен воскликнул: