Звезда Полынь

Этого Кармаданов, конечно, вслух не произнес. Смысла не было. Закончил на "Понятно" и, надув морду дисциплиной, с непроницаемо тупым видом откланялся.

Никак он подобной зуботычины не ожидал. Здесь, в своей же цитадели, в одном из последних оплотов… Тьфу, черт. Все, хватит быть дураком. Хватит.

Но чтобы Сам – крышевал…

Большому кораблю – большое плавание. Не кого-нибудь крышует, а освоение околоземного пространства. Земля – колыбель человечества, но нельзя же, в самом-то деле, вечно сидеть в колыбели, пора и на промысел, пора и о семье подумать…

Интересно, каков откат?

Мысль легко катила накатанной колеей…

Стало быть, думал он, выходя под праздничные лучи весеннего, уже почти летнего солнца, можем расслабиться и получить удовольствие. Все впустую. Зато теперь – свобода. Имеем право даже пивка попить.

Он походя взял бутылку якобы "Варштайнера" и по-простому употребил. Позорище. Гуляет средь бела дня, забыв машину на стоянке, взрослый солидный работник и прилюдно дует из горла.

И с виду позорище, и на вкус дрянь.

Он взял еще одну и оприходовал еще торопливей. Захотелось чего-то большого и чистого. Что называется, приникнуть к корням. Полечиться, сбить перехлестнувшую горло удушливую уверенность в том, что, кроме жулья и ворья, ничего в мире уж и не осталось. Кармаданов спустился в метро и доехал до остановки, которую про себя так и называл до сих пор "Площадь Ногина". Странно – как старик. Он, мол, Сталина видел… Нет, конечно, не видел, бог миловал. Но почему-то заклинило еще в ту пору, когда он ездил сюда чуть ли не каждый день по вечерам в течение нескольких месяцев – старательно умнел, работая в Исторической библиотеке. Три ха-ха. Думал науку двигать… А когда грянула демократия, Кармаданова после краткого восторга так перекосило от боли и жалости к тем, кто вкалывал-вкалывал, да и проснулся вдруг за бортом жизни, на свалке, никому не нужным приживалом в родной стране, и скороспелые хозяйчики в нос лишенцам кулачки суют, злорадно приговаривая: "Это ты просто жить не умеешь, совок!", и с наработанным на трибунах комсомольских райкомов пафосом трясут коротенькими пальчиками перед телекамерами: "Я своими руками заработал пятьдесят миллионов!" – так перекосило… А, что говорить, все тыщу раз говорено, языки в мозолях. Но в опера идти было и не по темпераменту, и не по физическим данным. Решил брать ворье единственным, что имел, – умом…

И вот чем все кончилось.

Воздух был похож на вздувшийся пузырь расплавленного стекла. По Маросейке перли валы машин. Теснота сбила их в единую груду так плотно, что казалось, это, урча и вонюче газуя, ползет какой-то нескончаемый ящер с панцирной ячеистой спиной – то приостанавливаясь переварить очередную живьем заглоченную писклявую мелочь, то снова пускаясь в многотонное перемещение. И сказал Господь змею: за то, что ты сделал это, проклят ты пред всеми скотами и зверями полевыми; ты будешь ходить на чреве твоем, и есть прах во все дни жизни твоей… Редко-редко мелькал со всех сторон затурканный отечественный уродец – все джипы, все "Лендроверы", все "мерсы" а то и "Феррари", а то и "Ламборгини". Москва – столица нашей Родины. Мила мыла "Вольво"…

Богатеет Отчизна. Вот только не платят почему-то никому, кто что-то производит. Платят только тем, кто перераспределяет кем-то уже произведенное. Или продает, что природа стране подарила. Чисто конкретно зона – кто при кухне, тот и сыт, а кто на лесоповале, тому известно что.

Он взял еще пива. Давненько он так не заводился. А пиво было теплым и омерзительным, как жизнь. Теплая такая. Не холодная, не горячая… Никакая.

Горькая.

Третий ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, и пала на источники вод. Имя сей звезде Полынь; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки…

"А ведь я не был тут с тех самых пор", – сообразил Кармаданов и отхлебнул пива. Он свернул в Петроверигский переулок – двадцать лет назад тот был тоже Петроверигским, в этом наблюдалось постоянство.

Петроверигский медленным извивом втек в Старосадский. Это название тоже было вечным. И вот напротив – библиотека. Государственная публичная историческая… Сколько лишних слов.

Как там пахло книгами…

Как она облупилась, бедняга. Какая обшарпанная. Какие мутные окна. И заклеенные бумагой расколы стекол. Будто тут свалка, и сто лет никто не бывал… Будто война, и фугаска взорвалась неподалеку, а никому и дела нет, все вымерли…

Он так и не перешел Старосадского. Приблизиться к двери не осталось сил – он слишком хорошо помнил, как, пропуская именно в эту самую дверь юную, тоненькую, как камышинка, красавицу гимназической стати, познакомился с нею – с будущей своей женой. Которая пожелала ему нынче утром успеха, сказала: "Какой же ты молодца" – и чмокнула в щеку…

И тут он понял, что не может так просто смириться. Если у вас, подонки, такая война, что библиотеки разваливаются сами собой, то – на войне, как на войне.