Дело шло к вечеру. Начался моросящий дождь. Заблестели зеленью черепичные крыши, кроны вековых дубов Скансена окутались дрожащей дымкой. Но в похожей на крипту библиотеке ничего не изменилось. Здесь было невозможно отличить день от ночи. Они сидели за столом в мягком свете хрустальной люстры. Эберляйн барабанил пальцами по крышке тяжелой металлической шкатулки. Дону удалось прочитать название:
СТРИНДБЕРГ 1895–97
Человек-жаба принес шкатулку и вновь занял свое место на табуретке у книжных полок, лицо его было в тени. Рядом с Доном, откинувшись на спинку стула, сидела Эва Странд – нога на ногу, руки скрещены на груди, губы плотно сжаты.
Эберляйн, прекратив наконец выбивать дробь, нарушил молчание:
– Итак, чтобы помочь вам представить всю картину… Позвольте начать с вопроса: вам известна пустыня Такла-Макан?
При этих словах человек-жаба за спиной глубоко вздохнул.
– Пустыня Такла-Макан… – продолжил Эберляйн, не обратив на вздохи ни малейшего внимания. – Такла-Макан – это океан песка. Начинается пустыня на Памире, который справедливо называют Крышей мира, и простирается до северо-западных районов Китая. Арктические морозы зимой, а летом – доменная печь, жара свыше пятидесяти градусов. Говорят, ад на земле. Во всяком случае, жить там невозможно, и до конца девятнадцатого века эта область была удостоена на картах лишь большого белого пятна…
Дон переменил позу. Стул под ним снова крякнул.
– Вы, похоже, знаете про его путешествия, – заметил его жест Эберляйн.
– Я сохраняю глубокую и неистребимую память об Адольфе Гитлере и считаю его одним из величайших людей, когда-либо рожденных на земле, – сообщил Дон.
Человек-жаба за спиной снова вздохнул и проворчал что-то нечленораздельное. Эберляйн нахмурился.
– Это слова Свена Хедина о Гитлере. Уже в конце войны. «Я сохраняю глубокую и неистребимую память об Адольфе Гитлере и считаю его одним из величайших людей, когда-либо рожденных на земле»… Ему пожаловали рыцарский орден – это Свену-то Хедину!