Звезда светлая и утренняя

Слепухин уже не фантазировал будущих великолепий, а тщательно разгребая лагерное житье, пробивался памятью к прошлому, но не к яркому пятну восхитительного прошлого, а к мелочам, к забытыми привычкам, к жесту и слову. Он все так же лежал на правом боку и невидящим взглядом упирался в спины, колыхающиеся на соседней шконке. Угорь колдовал над чаем и несколько раз обеспокоенно обернулся к Слепухину.

— Девушка, вам не нужен телохранитель? — раздельно и внятно пробормотал Слепухин, улыбаясь.

— Эй, Слепень, у тебя че?.. Крыша поехала?.. — Угорь чуть тронул соседа. — Чайку не желаешь?

— Че-че? — скривился Слепухин, — сопли на плечо, вот че… Угорь чаем угощает! тут не только крыша поедет, все волки на вышках передохнут, у козлов рога отвалятся…

Слепухин прикрыл глаза. Чайку бы он сейчас хлебнул с удовольствием. Выбравшись из-под обломков, ослабевший, будто после болезни, он буквально видел, как маленькие глоточки крепчайшего варева возвращают его к жизни. Только не для того завоевывал он здесь свое место, свой подобающий месту авторитет «путнего» мужика, чтобы швырнуть это все коту под хвост, поставить под удар за чифирный глоток — путнему не пристало с кем ни попадя чаи гонять, а уж с Угрем — и вовсе никаких дел…

Со своим соседом Слепухин все время был начеку — чуял в нем мышару, да и слушок глухой попыхивает, что точно — мышина, и не кому-то там, а самому режимнику стучит. К мышам было у Слепухина брезгливое любопытство. Казалось бы, каждодневный опыт должен остеречь от опаснейшего душезакладного промысла. Как ни берегли волки мышей своих, как ни скрывали их делишки, но всегда появлялась от них же информация, которая была волкам важнее доносчика (тем более в доносчиках нехватки не было), и тогда уже не слушком, вскипающим на разных странностях, а точным знанием жертвы всплывало имя, и хорошо еще, если успеет мышара ломануться в петушатник — там он неприкасаем. Бывало, что менты берегли своих особо выслужившихся работничков и при ненадобности уже, но то — козлов выдающихся, не мышей, а и береженка их — надолго ли? самое большее — до конца срока. Конечно, повезло некоторым и увернуться, ускользнуть, но на такую крхотную удачу ни один игрок не поставил бы… И вот же — все равно лезут.

Уродством этим выворачивается еще одно, нащупанное раньше загадочное свойство зоны. Другое время. Сегодняшний день, эта вот минута с сигаретой, этот вот чифирь в безмятежный час — только они и существуют. А увернуться на сегодня от работы! закосить на больничку! добыть плиту чая! — перед этими реальными благами, которые можно получить сейчас же, немедленно, рассыплются прахом не только райская благодать вместе с геенной, не только недостижимая свобода, но и завтрашний день, который столь же плотно укутан в неразличимом будущем, как и загробная жизнь. Появись здесь дьявол — ему не пришлось бы дорого платить, скупая оптом тысячи искореженных душонок.

— Наша бригада — это тебе не шаляй-валяй-шабай, у нас знаменитейшая бригада была, — рассыпался перед Угрем мужичонка в благодарность за чай. — Мы таким воротилам свою работу делали, тебе и не снилось… Все делали — дачи, виллы, домики лесные… Привезли нас работать к… — мужичок склонился и зашептал в ухо Угря.

Тут Слепухин его и признал: Штырь из бригады расконвойников — шустрый мужик и, говорили, путевый — все делал: письма — из зоны, чай — в зону, пятаки затаривал… Вот ведь судьба: недавно еще — сам себе голова, в золотой бригаде, на заказах хозяина, всего вволю имел, да и жил вольно почти, а не угодил чем-то и покатился — кича, этот вот барак вместо домика расконвойных, Угрю в рот заглядывает за глоток того самого чифиря, который сам же в зону без счета перетаскал. Ишь, как подвело его в ШИЗО…

— Понял, на каких людей работали? — приосанился Штырь.

— А кто это? — лениво полюбопытствовал Угорь.

— Ну ты и лапоть… Да это же первый секретарь… — Штырь опять припал к уху. — Вот на нем мы и споткнулись.

— Грабанули?