Звезда цесаревны

— Все это я уже от Авдотьи Петровны слышал, а ты мне про Царя-то скажи, какие на него могут быть у русского народа надежды! Найдем ли мы в нем блюстителя русского духа и защитника православной веры? Вот что мне надо знать повернее, — не без раздражения прервал его Ермилыч. — Понимаешь?

— Как не понимать, Федор Ермилыч? Не ты один задаешь этот вопрос, да ответить-то на него вряд ли кто возьмется, вот что. Младенек он, двенадцати годочков ему еще нет, ребенок, можно сказать, и мысли у него ребячьи — что же может он понимать? Что ни говори ему, со всем соглашается и обещает со слезами все так сделать, как ему советуют, и, может, сделает, когда придет в настоящий разум, а только долго этого ждать, Федор Ермилыч. Знаешь пословицу: поколь солнышко не взойдет, роса глаза выест. А будут ли этой поганой росой Меншиковы или Долгоруковы, для нас все единственно.

— Долгоруковы? Да нешто уж похоже, чтоб они силу забирали?

— Так похоже, что каждый день надо переворота ждать. Не от царя, конечно, а от самого Алексея Григорьевича да от сынка его Ивана, у которого царь больше в руках, чем у Меншикова. У нас на престоле своенравный ребенок, у которого, кроме игрушек да забав, ничего нет на уме. Федор Ермилыч, — продолжал он, понижая голос, чтобы не быть услышанным из соседней комнаты людьми, готовившими ужин, — вот сам все увидишь, когда приедешь в Петербург. И поймешь тогда, почему мы все больше и больше о цесаревне Елисавете Петровне помышляем. Ей скоро двадцать лет минет, и нрав свой, как и пристрастие ко всему русскому, она достаточно проявила, чтоб нам знать, чего от нее ждать…

— Вы, значит, сына Алексея желали бы отстранить от престола?

Ответа не последовало, и наступило молчание.

— За что вам Долгоруковы не полюбились? Родовитые бояре, родине достаточно послужили, даже Петру не сдавались. Чем они вам не угодили? — возобновил после минутного размышления Ермилыч прерванный разговор.

— Что же мне тебе доказывать, Федор Ермилыч? Я — человек молодой и неопытный, мне тебя не учить, вот ты будешь там и со стариками поговоришь, они тебе сумеют лучше меня все объяснить и про честолюбие Долгоруковых, и про их алчность, и про гордость, все-все ты там узнаешь.

— Все-таки русский вельможа, — заметил Бутягин.

На это Ветлов промолчал, и только по угрюмому выражению его лица можно было догадаться, как мало утешает его упование Федора Ермиловича на русское происхождение нового временщика.

— Ну, что Бог даст, — продолжал Бутягин, возобновляя после довольно продолжительного перерыва разговор, — все в его святой воле, а нам надо только ему молиться, чтоб, какими ведает путями, спас Россию! О себе уж заботиться даже грешно при тех бедствиях, что грозят родине… Ты куда же, Иван Васильевич, отсюда путь держишь?

— Петр Филиппович велел на его хутор съездить, чтоб дело кончить с покупщиком, который на него объявился. Побываю, значит, там, может, недельку, а может, и дольше, как Бог даст, а оттуда опять через Москву в лес. Там дело изрядно обставилось, сбыт леса, можно сказать, безостановочный. Жизнь там кипит вовсю, Федор Ермилыч, и какая жизнь-то: совсем Божья! Там настоящая Россия, — продолжал он с возрастающим одушевлением. — Никто нам не мешает по древнерусским свычаям и обычаям жить и Богу молиться, все делаем сообща, с Богом и совет зачинаем, с ним и кончаем…

— Это с беглыми-то да с разбойниками? — усмехнулся Ермилыч.

Молодой человек вспыхнул, и глаза его загорелись.

— Да, Федор Ермилыч, с беглыми и, пожалуй, с разбойниками. Есть у нас промеж соседей и такие, у которых руки в человеческой крови обагрены, — это, что говорить: что правда, то правда, и все-таки скажу я вам, положа руку на сердце, что чище они душой здешних воротил, и, невзирая на их злодеяния, дух в них еще не угас, как у здешних, и понимают они святую Русь и Бога куда лучше многих из питерских пресвитеров и самого митрополита… У них совесть есть, Федор Ермилыч, и на совесть их можно положится, а найди-ка ты мне хоть одного из вельмож, что окружают теперь престол, с совестью! Ни одного не найдешь, потому что тех, которые ее не растеряли, давно казнили, или сослали, или сами от греха вовремя удалились…

— К вам, что ли? — продолжал поддразнивать его старик.

— Может, и к нам, а может, туда, куда ты сам ушел, тебе, Федор Ермилыч, лучше знать, ведь имена-то их, тех, что с батюшкой моим пострадали, я от тебя узнал, и, окромя тебя, научить меня уму-разуму некому было, — возразил не без горечи молодой человек.

Дворянин Василий Ветлов был из первых, казненных Петром за сопротивление его нововведениям. Он со многими другими отказался присягать по новой присяге, установленной царем, считая ее несогласной с заповедью Спасителя. Жена его вскоре после него умерла от страха и печали, поручив младенца-сына добрым людям, в числе которых был Бутягин, заботившийся о сироте, как о родном ребенке.