Звезда цесаревны. Борьба у престола

Искусный старик, казалось, держал в руках все нити интриги. Через жён он влиял на мужей, раздувая глупое честолюбие фельдмаршала Трубецкого, завидовавшего положению и популярности Долгорукого и Голицына, внушая Черкасскому, что он унижен верховниками, что ему надлежало бы быть канцлером и так далее.

Все эти меры имели успех, и, казалось, вице-канцлеру удалось всех натравить на Верховный Совет. Казалось, его дальновидные соображения уже увенчались успехом.

В тиши своего кабинета, сидя перед камином, вице-канцлер мечтал с закрытыми глазами о своём грядущем величии.

Императрица, по-видимому, всё больше и больше проникалась его советами и решимостью к предстоящей борьбе.

Горделивые мечтания Остермана были нарушены приходом его жены. Она приехала из дворца, видимо, взволнованная.

— Ну, что там? — спросил Андрей Иванович, целуя её руку.

— Я ничего не понимаю, — начала баронесса.

— Моей маленькой Марфутчонке ничего и не надо понимать, — с улыбкой ответил Остерман. — Ей следует только быть внимательной и исполнять со своим обычным женским искусством поручения своего старого мужа.

— Это не мало, — отозвалась Марфа Ивановна.

— Это очень много, — сказал Остерман, снова целуя её руку. — Но в чём дело?

— Я до сих пор думала, — начала баронесса, — что князь Черкасский ненавидит Дмитрия Голицына, князь Трубецкой — фельдмаршалов, а генерал Матюшкин, свойственник и любимец государыни, стоит на её стороне против всего Верховного Совета.

— Ну, да, — нетерпеливо произнёс Остерман. — Он же подал особый проект…

— Ну, так я должна сказать, что они, должно быть, помирились, — сказала баронесса.

— Что? — в изумлении спросил Остерман.

— Да, — повторила баронесса. — Они все трое были сегодня у императрицы. Был и Василь Лукич. Я сама видела своими глазами, как они дружески беседовали… Я сама слышала своими ушами, как Матюшкин сказал Василь Лукичу: «Дмитрий Михалыч прав. Надо нам соединиться всем вместе — и сговоримся. Мы не поняли друг друга. Но теперь Дмитрий Михалыч знает, что мы не враги Верховного Совета…»

«Вот что, — думал Остерман, и его сердце упало. — Если это так, то, кажется, я захвораю на самом деле». Но голос его был ровен, когда он громко спросил:

— Что ещё?

— Они все вместе вошли к императрице и очень долго были там, — говорила баронесса. — Герцогиня Екатерина сказала, что вчера у Головкина Дмитрий Михалыч уж очень был дружен с генералом Матюшкиным…

«Ужели Дмитрий Михалыч перехитрил меня? — думал Остерман. — Но мы ещё посмотрим… только бы не отступила императрица».

— Ты видела после этого императрицу? — спросил он.

— Нет, — ответила баронесса. — Она выслала к нам своего маленького пажа сказать, что мы не нужны.

— А те уехали?

— Они, по-видимому, прошли на половину к Василь Лукичу, — ответила Марфа Ивановна.

— Кто сегодня дежурный? — спросил Остерман.

— Граф Левенвольде, — ответила Марфа Ивановна.

— Хорошо, благодарю, — произнёс Остерман. — Всё, что ты сказала, важно, но не страшно. А теперь, дорогая Марфутчонка, — закончил он, — я бы хотел немного подремать здесь. Я плохо спал ночь.

Марфа Ивановна встала.

— Спи, Иоганн, я не велю тебя тревожить, — сказала она.

— Да, — наклонил голову Остерман. — Я никого не могу принять, за исключением графа Рейнгольда.

— Хорошо, Иоганн.

Привычным движением Марфа Ивановна оправила на ногах больного меховое одеяло и тихо вышита из комнаты.

Остерман, конечно, вовсе не хотел спать. Он хотел остаться один — обдумать способы расстроить зарождавшийся союз.

Партии Черкасского и Матюшкина имели за собой большинство. Соединившись, они явятся выразителями пожеланий почти всего шляхетства и генералитета, а соединившись с верховниками, они станут несокрушимой силой.

Остерман глубоко задумался. Его деятельный ум составлял всевозможные комбинации. Но скоро он понял, что в его расчётах не хватает одного — он ещё не знал отношения императрицы к создавшейся «конъюнктура».

Он был уверен, что при своей ловкости Рейнгольд сумеет узнать подробности, а то, может быть, и сама императрица даст ему поручение. Она верит в его преданность; она уже знает, от кого Густав Левенвольде получил письмо об её избрании.

Остерман давно уже перестал скрытничать перед Рейнгольдом, совершенно прибрав его к рукам.

— Подождём, — сказал себе Остерман.

Но ждать ему пришлось сравнительно недолго. Часа через два явился Рейнгольд.

По одному взгляду на его расстроенное лицо Остерман понял, что вести, привезённые им, были неблагоприятны.

— Я думаю, что всё кончено, — начал Рейнгольд, не здороваясь с Остерманом. — Кажется, все наши хитроумные комбинации приведут только к тому, что мы станем на голову меньше ростом, — закончил он с нервным смехом.

Остерман бросил на него острый взгляд, и насмешливая улыбка скользнула по его губам. Казалось, он подумал: «Ну, твоя-то голова — потеря небольшая».

— Прекрасно, граф, — холодно сказал он. — Но не надо преувеличивать ценности своих голов, когда дело идёт о благе государыни и обширной империи; я жду от вас не ламентаций, а нужных сообщений[50].