Звезда Тухачевского

— Товарищ комфронтом, телеграмма. — Голос адъютанта стал тревожным и нетерпеливым.

— Никаких телеграмм! — рявкнул в ответ Тухачевский, будто говорил не со своим адъютантом, а с невидимым врагом.

— Товарищ комфронтом, мне кажется, она личного порядка. — В голосе адъютанта проступило смущение.

Тухачевский нехотя встал и открыл дверь ключом. Адъютант, не входя в кабинет, протянул ему телеграфный бланк.

«Приезжаем вдвоем завтра встречайте Вячеслав».

Тухачевский не сразу понял смысл телеграммы и лишь постепенно, несколько раз перечитав эту короткую строчку, почувствовал, что его озарило: «Господи, это же Вересов! Вдвоем — значит, едет с Машей». Но каков конспиратор! Ни имени, ни сути события! Впрочем, зачем? Ведь и так все ясно: вдвоем — это значит с Машенькой Игнатьевой, его первой, а может, и последней любовью!

— Спасибо, — коротко бросил он адъютанту, и тот сию же минуту исчез.

Он осторожно взял пистолет, будто оружие могло взорваться, и, положив его в ящик стола, снова приник к телеграмме.

Боже, никогда еще в жизни не получал он таких чудесных телеграмм. Их было множество, разных телеграмм, но то были или резкие, как удар хлыста, приказы, или сухая информация о происходящих в армиях и на фронте событиях, или мольбы о присылке подкреплений, оружия, боеприпасов, или хвастливые рапорты о достигнутых победах. Телеграммы эти были многословны, порой вычурны, порой косноязычны, порой холодны, как декабрьский лед; эта же телеграмма — короткая, как вспышка молнии, сухая, как запись завзятого канцеляриста-бюрократа, вдруг согрела его душу, как не могло согреть ничто на свете. Она даже заставила забыть о военном поражении, заставила переосмыслить случившееся. «Уже ничего не поправить! Черт с ним! Будут еще в твоей жизни и победы, и новые поражения — такова жизнь. Может быть, снимут с тебя знаки различия — пусть снимают! Станешь скрипачом, прославишься на мировой сцене, разве слава скрипача менее почетна, чем слава полководца? Зато с тобой всегда будут Бетховен и Моцарт, всегда!»

Да, это была волшебная телеграмма! Потому что она по своей глубинной, хотя еще и скрытой, таинственной сути была весточкой любви.

27

Тот миг, когда распахнулась дверь и на пороге появилась Машенька Игнатьева, похожая на небесное создание, был счастливейшим мигом его суровой холостяцкой жизни. Женщины! Самые лучшие из них, которые и заслуживают того, чтобы именоваться женщинами, приходят к любимым в самое нужное, в самое роковое время, и их обаяние, их ласка, их нежность спасают погибающего, вынимают из петли висельника, отбирают пистолет у самоубийцы, вытирают слезы рыдающему от безутешного горя, зажигают весельем погибающего от тоски…

Тухачевский Неотрывно смотрел на Машу горящими исступленной радостью глазами, все еще не веря, что в самый отчаянный миг его жизни она внезапно появилась перед ним, чтобы спасти его и хоть в этот момент дать осознать, что высшее счастье человека — это не головокружительная карьера, не ордена — эти, в сущности, никчемные жестянки, лишь подогревающие ненасытное человеческое самолюбие, не богатство, а земная человеческая любовь.

Он бережно обнял ее за худенькие плечи, она прильнула головой к его широкому плечу, как тогда, в Пензе, и заплакала горько и беззвучно, боясь показать ему свои слезы. Но он все равно чувствовал, что она плачет, и больше всего ему захотелось понять причину этого плача: может, Вересов уже рассказал ей о поражении комфронтом, может, это были слезы радости, которую многие женщины, особенно под влиянием неожиданных и желанных событий, выражают именно слезами; а может, она плачет просто потому, что покинула родной кров, обжитой, полный материнской ласки дом и умчалась неведомо куда, оставив голодающих сейчас родителей, которым некому помочь, кроме нее, их дочери. Именно об этом и узнал Тухачевский позднее из ее сбивчивого, овеянного непонятной стыдливостью рассказа.

— Как я счастлив, — улыбка радости впервые за этот страшный август блеснула на лице Тухачевского, — теперь мы вместе, навсегда вместе, — повторял и повторял он, чувствуя, что самые нужные слова как бы прячутся от него и он безуспешно пытается их найти. — Как доехала, Машенька? Как родители?

Маша оглянулась на Вересова, благодарно посмотрела на него.

— Если бы не Вячеслав Анатольевич, наверное, никогда бы не доехала, — ответила она, украдкой смахнув слезы. — Что творится на железной дороге! Это же какой-то Содом и Гоморра! А родители… — Она опять стыдливо запнулась. — Плохи дела у родителей, Миша, голод не тетка. А как помочь им, ума не приложу.

— Пусть это отныне тебя не волнует, — поспешил успокоить ее Тухачевский. — Я распоряжусь отправить им продуктовую посылку. Там, в Пензе, есть знакомые мне люди в городской власти, обращусь к ним, думаю, не откажут мне по старой дружбе.

— Спасибо, Миша, — трепетно отозвалась Маша. — Буду благодарна тебе по гроб жизни.