Звезда. Весна на Одере

Интереснее всего были свежие пачки газет — среди них вчерашний «Фелькишер беобахтер». Вчерашние берлинские газеты! Они пахли свежей типографской краской, и вопли Геббельса и Лея на их страницах были тоже самые свежие, только что из глотки!

Вот эту статью на первой странице Геббельс написал всего два дня назад. Геббельс, который существовал до сих пор в голове каждого бойца не как живой человек, а как отвлеченное олицетворение нацистской лжи и коварства, становился теперь осязаемым, конкретным врагом.

Вопли отчаяния исходили уже не от пленных «фрицев», а из первоисточника. Сам Гитлер, казалось Лубенцову, готовится поднять руки и крикнуть знаменитые слова: «Гитлер капут!»

Тем временем привели новую партию пленных, и Оганесян приступил к их допросу в верхних комнатах, в спальне сбежавшего почтмейстера.

Пленные в общем ничего нового сообщить не могли. Они принадлежали к разбитым частям почти полностью разгромленной мощной группировки «Висла», которой командовал новоиспеченный полководец Генрих Гиммлер.

Пленные за войну страшно надоели Оганесяну, но, встретив солдата из 73-й немецкой пехотной дивизии, он сразу оживлялся, щурился, усмехался, с таким солдатом он мог беседовать хоть целый день.

73-я пехотная дивизия была слабостью, предметом особого внимания и особой ненависти Оганесяна. Стоило ему узнать, что взят кто-нибудь из 73-й, — и он сразу же мчался на допрос, жертвуя даже сном, а поспать он любил.

Призванный в армию на должность переводчика в апреле сорок второго года, Оганесян попал в стрелковую дивизию в районе Керчи. Он еще не успел даже обзавестись военным обмундированием, когда немцы при поддержке бесчисленного множества авиации пошли в наступление.

Даже теперь, через три года, в черных глазах Оганесяна вспыхивала неуемная ярость при воспоминании о тех днях.

На узком пятачке у пролива сгрудились тысячи людей. Небо было черно от немецких самолетов, и берег превратился в одну сплошную черную воронку от разрывов бомб. Среди живых лежали и сидели мертвые, и им было легче, чем всем. А обычная жизнь земли между тем продолжалась. Стояла прекрасная летняя погода. Морской прибой разбивался у ног белой пеной. Взрывались вокруг немецкие бомбы, а чайки думали, что это буря, и кричали, как положено чайкам во время бури.

Началась незабываемая переправа. На лодках, катерах, бочках, самодельных плотах люди переправлялись на заветное Кавказское побережье. Они уже не боялись бомб, не боялись немцев, они хотели только одного: уйти на тот берег.

Когда немцы слишком напирали и становились слышны их возгласы, наши бойцы, не дожидаясь команды, бросались на неприятеля. Немцы в ужасе пятились и отступали, и тогда люди снова отходили к синему морю, слонялись у самой волны, тоскливо ожидая подхода очередных лодок. А в синем небе уже появлялась очередная стая немецких пикирующих бомбардировщиков «Ю-87».

Вот в это-то время к Оганесяну подвели его первого пленного. Это был высокий, слегка пьяный немец, который держал себя с вызывающей наглостью. Он, по-видимому, немало удивился, когда стоявший среди офицеров штатский человек, в замаранном глиной и землей синем костюме, с торчащим набок шелковым галстуком и с давно небритыми, иссиня-черными, ввалившимися щеками, стал его допрашивать на чистейшем, литературнейшем «хох-дейч» (верхненемецком).

Удивленный таким превосходным знанием немецкого языка, пленный отвечал Оганесяну на вопросы с некоторым даже уважением. Он был из 73-й пехотной дивизии и хвастливо сообщил, что именно его дивизия так стремительно прорвала фронт и отбросила русских к проливу.

— Поручите мне, — сказал он, — передать командованию о вашей сдаче в плен. Почетная капитуляция. Мы поражены вашей храбростью.

Так говорил этот паршивый полупьяный фриц, играя роль парламентера и спасителя.

Оганесян задрожал и начал отстегивать кобуру у стоявшего рядом капитана (у него самого пистолета в то время еще не было), но выстрелить не выстрелил, а только громко и гортанно кричал что-то непонятное. Это он ругался на родном языке, по-армянски.

С 73-й дивизией Оганесян повстречался еще раз, в конце 1944 года. Она занимала оборону северней Варшавы, в междуречье Буга — Нарева и Вислы. Лубенцов, знавший добродушие и ленивую меланхоличность своего переводчика, удивился поведению Оганесяна в то время. Только жгучая ненависть могла так изменить этого человека.

Заполучив первого пленного, Оганесян долго смотрел на него, усмехаясь недоброй усмешкой, обнажившей его пожелтевшие от махорки неровные зубы. Он спросил:

— Где вы были в 1942 году?

— Вначале я был у Керчи… — начал было пленный и вдруг задрожал, увидев перекосившееся лицо переводчика.

Когда пленного увели и Оганесян стал тем же добрым, милым, чудаковатым Оганесяном, каким был всегда, он рассказал Лубенцову историю своего знакомства с 73-й пехотной дивизией.

— Какой костюм пропал! Какой галстук пропал! — восклицал он, словно это было самое главное. — Я переправлялся на бочке, а одежду волна с бочки смыла… Может, она там где-нибудь еще плавает.