Звездная пыль (СИ)

— Ненависть ничем не хуже других сильных чувств, Наташа. А теперь, — он дернул меня к себе, заставляя сесть и практически прижаться к нему обнаженной кожей, — молись оказаться на вкус не такой сладкой, как на вид. Иначе после этой ночи нам станет хуже.

Эти слова неожиданно кольнули: я практически не имела сексуального опыта. Разве могла я быть интересна Виту в постели? Но, с другой стороны: если уж все случится, то пусть запомнится! У меня одна ночь с любимым человеком, она просто обязана быть особенной! И пусть потом Астафьев мучается воспоминаниями и сожалениями из-за балеринки, пока трахает свою законную супругу. Я не собиралась упрощать ему задачу. Я его хотела с самого начала. Не так, конечно, но выбора у меня не осталось в тот миг, когда обрывки ткани оказались на полу.

Мы целовались, как сумасшедшие, языки сплетались, губы врезались друг в друга, причиняя боль. Сжатой в кулак покалеченной рукой Вит опирался о столешницу, и я скользила пальцами по выступившим венам на его предплечье. Запрокинула голову, заставляя спуститься губами по шее ниже, но прежде почувствовала царапающие подбородок зубы. Ноги сами собой обвились вокруг талии Вита, прижимая ближе.

Сладкие поцелуи щекотали плечи, пальцы сминали грудь под чашкой бюстгальтера, и я, закусив губу, наслаждалась ощущениями. Я знала о сексе столь мало хорошего. Больше — о боли, которая за ним следует. До этого дня секс у меня ассоциировался с ревностью матери, эгоизмом отца, неуклюжестью мальчика, не знавшего, что делать с женским телом, с манипуляциями Адама, который притаскивал едва одетых балерин на поклон спонсорам… Но я ничего не знала о том, из-за чего весь сыр-бор. А теперь запрокидывала голову, чтобы не дать выкатиться слезам от мысли, что это закончится. По телу прокатывалась предательская дрожь, разбуженная умелыми прикосновениями рук и губ, трением бедер друг о друга. Острые волны наслаждения накатывали, несмотря на инстинктивные попытки сопротивления, и из груди вырывались вздохи. Ведь эта ночь была не моей, не для меня. Я хотела совсем другого! Не ради сцены, партии или чего-то другого — нет, ради себя. И без трусливого прикрытия.

Пальцы спустились ниже, под белье. От первого же прикосновения тело выгнулось дугой. Сладкое трение заставило меня окончательно потерять все ориентиры. Когда в тишине щелкнула молния брюк и раздался шелест фольги, я уже неспособна была сопротивляться ничему вообще. В остатках дорогущего платья на полу запутались обломки моральных принципов и гордости. И ненавидела я вовсе не Вита. Себя. А его я просто хотела настолько, что застонала, несмотря на боль от непривычности вторжения.

Вит вошел в меня и остановился, прижавшись ко мне лбом. Мир застыл тоже. Меня раскололо напополам: единение наших тел казалось правильным, но от мыслей о краткосрочности момента внутри жгло огнем. А потом Вит задвигался, и последние ниточки, связывавшие меня с реальностью, оборвались. Я больше не думала — только чувствовала. Каждое прикосновение, каждый вздох, мельчайшую дрожь. И все это отдавалось внутри меня, резонируя, усиливая наслаждение. До того самого момента, пока тело не избавилось от этой пытки единственным известным ему способом, и я не закричала, слушая вторящий мне мужской голос.

«Постарайся закончить лучше, чем мой отец».

Так я сказала Виту перед уходом, а теперь эти идиотские слова буквально преследовали. Неужели не могла промолчать? Подло, мерзко и низко. А если действительно что-то случится? Я же буду себя ненавидеть!

«Постарайся закончить лучше, чем мой отец».

Дура!

После того, как мы закончили на кухне, я попросила на этот раз сделать по-моему, и Вит согласился. Хотел продолжения? Или планировал изначально? Неважно. Как бы то ни было, он позволил мне эту слабость. И тогда я впервые сняла с него сорочку и брюки и увидела тело, о котором грезила ночами. Коснулась его ладонями, отгоняя мысль, что не имею права этого делать, что лишь усложняю и без того паршивую ситуацию. Мы оказались в кровати, на простынях, я наконец трогала и целовала любимого человека, как только пожелаю. Второй раз вышел намного более чувственным. Сидеть сверху и чувствовать ладонями биение сердца — я не забуду никогда, как это было. А еще лицо, искаженное удовольствием. После такого сложно сожалеть о падении.

Только когда мы приходили в себя, я заметила, что Астафьев на меня не смотрит. Он лежал, упрямо глядя в потолок, а губы сжались в тонкую линию. Без лишних слов было понятно, что все закончилось. Я поднялась с кровати, принесла с кухни разорванное платье, подняла мужскую сорочку с застывшими на ней редкими капельками крови и набросила ее на себя. Оторванной полоской невозможно дорогого наряда, уничтоженного за один вечер, подпоясалась, влезла в туфли. А потом задалась вопросом: уйти молча или что-то сказать? Молчание означало возможное продолжение, а я этого не хотела и поставила точку единственным пришедшим в голову способом:

— Постарайся закончить лучше, чем мой отец.

Теперь я жалела, что не нашла в себе сил просто уйти.