Звездное тяготение

– Слушаюсь, товарищ лейтенант! Можно и по существу. Чего сказать? Не ангелом он оказался. Бригадир бы мой сказал: "Бухнулся в грязь – брызги до неба. Но человек – выбирайся да наперед заруби на носу, да щетку в руки – и чиститься". Конечно, строго надо спросить. Но одно хочу сказать: без отца жил-воспитывался человек! И есть и нет он у него. Хлебнул горького не стаканами…

– Значит, защищаете, Нестеров? – перебил Авилов, стараясь придать голосу суровость. – Если без отца воспитывался, можно и безобразничать и служить через пень-колоду?

– Не то, товарищ лейтенант, – упрямо, по-гусиному вытянув вперед шею, возразил Сергей. – Не об этом, а о причинах…

– Вы тоже без отца… Он ведь у вас погиб?

На секунду стало тихо. Тишина эта соответствовала тому негромкому голосу, каким спросил лейтенант. Нестеров вдруг опустил голову, потупился:

– Под Курском, еще в сорок первом…

– На танки пошел с зажигательными бутылками?

– Точно.

– А если бы не понимал долга, пошел бы? – все так же тихо спросил Авилов.

Нестеров молчал. "Не к нему, а к тебе этот вопрос", – мелькнуло у меня. Я глядел в черную плоскость стола. Снова голос Авилова:

– А у вас, Гашимов?

– Под Ленинградом. Ледовый дорога… Шофер. Снаряд угодил… – Сросшаяся бровь у механика изломилась на переносье углом вниз, возбужденно сорвал голос: – Понимаете, товарищ лейтенант, за отца чего отдать? Голова своя отдать – мало! Уй! – Он вдруг по-восточному в отчаянии мотнул черноволосой круглой головой. – На бензовоз пошел Курбан вместо отца в Баку, теперь служить надо хорошо, ракеты держать надо…

Он осекся, тоже поник, выпуклые, антрацитовые глаза потухли. Оттого, что все это у него получилось так естественно и горько, тягостное, гнетущее чувство подступило ко мне. "Вот он как об отце… А у меня?" Лейтенант еще тише спросил:

– У вас, Вениамин Николаевич?

– Под Балатоном, товарищ лейтенант, – поднявшись, чуть слышно выдавил Уфимушкин, сморгнув ресницами под очками, будто ему в глаза сыпанули песку.

– Рубцов, ваши родители?

– Отец в Берлине, мать при бомбежке эшелона…

Лицо солдата сморщилось. И весь он вдруг показался одиноким, покинутым – даже голос тусклый, тихий. От той ершистости, с какой он три минуты назад сцепился с Нестеровым, не осталось и следа. У меня что-то внутри шевельнулось, когда он торопливо провел рукавом гимнастерки по глазам. Должно быть, это не скрылось и от других.

В классе стало тихо. Только круглые электрические часы над доской, по которым лейтенант Авилов делал перерывы на занятиях в технической школе, с резким стуком отсекали минуты. Солдаты, все четверо, стояли, не садились, точно по внезапной солидарности в молчании чтили погибших. Молчали все – у каждого было подавленное, гнетущее состояние. Зачем-то напряженно разглядывал свои кулаки Долгов. Я почувствовал на себе взгляд лейтенанта и невольно обернулся. Встретились глазами. "Понимаете, что к чему?" – кажется, спрашивал он.

Отвел взгляд, кивнул солдатам, разрешая сесть. В раздумье, потирая пальцами виски, заговорил:

– Отцы наши служили Родине, честно выполняли долг, даже жизни отдали. И нам их дело продолжать. Мы, их сыновья, остались тут, на земле. Память о них не позволяет нам прощать нарушителей, быть сердобольными. Мы вас, Кольцов, приняли к себе, в расчет, думали, получится солдат, товарищ… Не понимаете вы, выходит… – Он вздохнул, отклоняясь от стола, лицо из сухого, жестковатого стало равнодушным, безучастным, будто, вдруг поняв бесполезность разговора, он сразу утратил интерес и только необходимость еще заставляет его быть здесь. И так же равнодушно спросил: – Еще какие мнения?

Сбоку, мельком взглянув в мою сторону, подал глухой голос Долгов:

– Самого надо спросить, товарищ лейтенант… Мы тут за него решаем, а он и в ус, может, не дует?

– Что ж, верно! – согласился Авилов, и мне показалось, что у него прозвучали какая-то надежда. – Скажите, Кольцов.

"Сказать?…" – подумал, механически поднимаясь. Руки, ноги, все тело у меня было чужим.

– Мне нечего сказать. – Я твердо взглянул в прищуренные, ожидавшие глаза лейтенанта Авилова – нервный тик задергал левую щеку. – У осужденного не спрашивают, когда его повесить.

Осекся, замолчал, чувствуя во рту сухость и горечь. Вперился в схему на стене – знакомую густую паутину цветных линий, кружочков, прямоугольников, "Вот так и у тебя все перепуталось!" Показалось даже, будто стены, завешанные схемами, нарисованными на белой клеенке, и все эти макеты вдруг сдвинулись, теснее обступили. Не хватало воздуха. "Повернуться и уйти? Будь что будет. Нет, выдержать, выстоять!"

Солдаты, словно сами в чем-то виноватые, ниже пригнулись к столам.

– Вот уж правда: не мечите бисера… – Долгов валко елознул.

– Есть предложение: передать дело Кольцова на решение всей батареи, – потерев висок, тихо, морщась, как от горького, произнес Авилов. – Кто за это?

Я думал только об одном: оторву глаза от схемы – и не выдержу, сдадут нервы, поэтому не увидел, а понял: солдаты все подняли руки.

Авилов встал.

– Ясно. Свободны. Сержанту Долгову остаться.