Звездные гусары

– Похоже, никакого, – признал Штофреген. – Но Аркадий-то каков!..

Аркадий Рындин, хозяин и дрессировщик орангутанга, при разбирательстве дела все вины переложил на господина офицера и фактически вышел сухим из воды. Его дядюшка, архитектор и собиратель бабочек, оплатил символический штраф, а Аркадий украсил свою афишу изображением орангутанга в опере и соответствующими надписями, отчего и сборы возросли в три раза.

– Аркашка хотя бы мог предупредить, – продолжал Штофреген, который, очевидно, совершенно не был зол на дрессировщика за то, что тот сдал его с такой легкостью и охотой, – что Жюльен выступает под музыку из “Фауста”. Так нет же, каналья, смолчал! Жюльен – действительно умница. Видели, как он фрак носит? Не всякий надворный советник с эдаким изяществом носит!.. Он и сидел смирно. Я ему мороженого купил. А билетер ничуть не удивился, завидев меня с приятелем. “А, – говорит, – господин царскосельский гусар, насчет вас меня предупреждали…” Все бы прошло наилучшим образом, если бы не “Фауст” проклятый… Жюльен как заслышал знакомую музыку – весь напрягся, бедный: его же за это хвалят, угощают… Разве удержишь орангутанга? Он и вырвался…

– Скажите, – перебила Татьяна Николаевна, – для чего вы это сделали? Если отвлечься от любви к обезьянам. Зачем?

Штофреген помолчал немного.

– Если я скажу, что обезумел от любви к вам, вы ведь не сочтете причину достаточно уважительной, – проговорил он наконец. Он опустил голову и долго смотрел на скатерть, а потом поднял взгляд на Татьяну Николаевну и улыбнулся. – Но если отбросить подробности, то вот вам самый прямой ответ.

– Глупости! – Она вспыхнула.

Тут опять возник лакей с огромным коктейлем для Стефании. Мороженое всевозможных цветов, усыпанное орехами, тертым шоколадом, цукатами и свежими фруктами, громоздилось в форме витой башни. Стефания взяла ложку и смело порушила самое основание башни.

Штофреген грустно смотрел на Татьяну Николаевну.

– Согласен, это было глупо, – признал он, – но я ведь только что объяснял, что обезумел от любви. Я как будто переместился в совершенно другой мир, где действуют иные законы, для обычной жизни неприемлемые. Положим, ваш папенька…

Татьяна Николаевна протянула ему бокал, чтобы он налил ей еще вина.

– Я не успеваю за вашей мыслью, – сказала она. – Она скачет, как орангутанг. При чем здесь мой папенька?

– Ваш папенька вряд ли одобрил бы поползновения на ваш счет со стороны подпоручика, пусть даже Царскосельского гусарского – но все-таки учебного – полка. К тому же я не просто остзейский барон, а фальшивый остзейский барон. То есть еще более двусмысленная и зловещая фигура, чем это могло бы показаться. Так каким же образом я мог завоевать его симпатию? Только какая-нибудь резкая, экзотическая выходка, которая говорила бы о сходстве наших вкусов!

– Выражайтесь яснее, – приказала Стефания и вернулась к сосредоточенному разрушению башни.

– Господин Терентьев полагает, что Мариинский театр являет нам символ вырождения классического искусства, – продолжал ободренный Штофреген. – Стало быть, всякий, кто разделяет его воззрение, может надеяться на некоторую симпатию с его стороны.

– И что вам мешало подойти к папеньке во время какого-нибудь приема и заговорить с ним на эту тему? – осведомилась Татьяна Николаевна.

Штофреген и Стефания поглядели на нее с двух сторон с совершенно одинаковым выражением удивления на лицах.

– Превосходно! – иронически воскликнул Штофреген и залпом допил вино. – За кого вы меня принимаете? За человека, лишенного всяких понятий? По-вашему, я во время приема подхожу к господину Терентьеву и произношу такой текст: “А кстати, господин Терентьев, я тоже против вырожденцев из Мариинского…” Да? Он смотрит на меня сквозь пенсне, – Штофреген очень похоже передразнил привычный жест господина Терентьева, – и пожимает плечами. Ибо примет меня за дурака. И не без оснований. Так, по-вашему?

– И вы сочли, что лучше… – начала было Татьяна Николаевна.

Штофреген наклонился к ней через стол и жарко схватил за руку, но тотчас, опомнившись, выпустил.

– Только вообразите себе: весь город заговорит о том, что на “Фаусте” в Мариинском в ложе сидела обезьяна и никто на это не обратил внимания. Как будет скомпрометирован театр! Разве ваш батюшка не одобрил бы этого? Разве не признал бы, что я молодец?

– Он так и сказал, – брякнула Стефания, не обращая внимания на пронзительный гневный взор старшей сестры. – Сложил газету и рокотал на эту тему больше получаса. Сидор Петрович вполне разделил с ним это мнение. “Я, – говорит Сидор Петрович, – видал, как они через задний ход орангутанга тащили, очень в духе новомодного искусства”.

– Вы перестарались, – сказала Татьяна Николаевна, обращаясь к Ивану Штофрегену.

– Военная карьера окончена, – согласился Штофреген, – но это еще не означает, что окончена самая жизнь. Вы будете писать ко мне на Этаду?

– Запаситесь сборниками старинных писем! – сказала Татьяна Николаевна. – Недавно издали целое собрание. Читайте и плачьте!

– А если серьезно? – настаивал он.