Звездный десант

Армия не прилагает никаких сил к розыску и возвращению дезертиров. Зачем? Мы здесь все — добровольцы, мы в пехоте, потому что хотим быть в пехоте, и мы гордимся нашей МП, как и МП гордится нами. Если же кто думает не так и не чувствует этого всем существом своим — от мозолистых пяток до волосатых ушей, то я не хочу, чтобы он был рядом, когда начнется заваруха. Если уж меня пришибут где-нибудь, я хочу, чтобы рядом были те, кто в случае чего подберет меня с земли — просто потому, что он МП и я тоже и моя шкура ему так же дорога, как своя собственная. И никому здесь не нужны всякие «эрзацзольдатен», поджимающие хвост и ныряющие в кусты, когда попадут в переделку. Гораздо безопаснее иметь по флангу «дырку», чем этих так называемых «солдат», до сих пор пестующих в себе синдром «всеобщей воинской повинности». И раз такие бегут — то пусть бегут; они не стоят тех средств, которые придется истратить на их розыск и возвращение.

Правда, они чаще всего возвращаются сами, думают, что их все равно со временем поймают. В этом случае, чем вешать, армии гораздо легче влепить им их полсотни плетей и выкинуть вон. По-моему, беглецу, даже если его полиция не разыскивает, здорово треплет нервы его положение, когда все вокруг — граждане или просто законные жители. «Злодей бежит, когда и нет погони». Искушение вернуться, получить что причитается, но зато потом дышать свободно, наверное, очень трудно пересилить.

Но этот парень не вернулся назад сам. Он был в бегах четыре месяца, и сомневаюсь, что даже в собственной роте его помнили. Он и в роте-то был всего пару дней, а потом стал просто именем без лица на каждой утренней перекличке — день за днем выкликали «Диллингер Н. Л.!», и каждый раз был ответ: «Находится в самовольной отлучке!» А потом он убил маленькую девочку.

Местный суд судил его и вынес приговор, но, когда установили его личность, выяснилось, что он находится на военной службе. Надо было сообщить в министерство, и тут сразу же вмешался наш генерал. Парня вернули к нам, потому что воинский кодекс в этом случае стоит выше гражданского.

Зачем генерал помешал им? Почему он не позволил местному шерифу выполнить ту же работу?

В порядке «преподания солдатам урока»?

Вовсе нет! Я твердо уверен, что у генерала и в мыслях не было, будто кто-нибудь из его ребят нуждается в таком уроке, чтобы понять, что нельзя убивать маленьких девочек. Я твердо уверен, что он уберег бы нас от этого зрелища, если бы мог.

Нет, урок заключался в другом. Мы хорошо запомнили его, хотя в то время не понимали его сути, и довольно много времени потребовалось, чтобы это стало второй натурой:

— МП сама разберется со своими — в чем бы там ни было дело.

Ведь Диллингер оставался одним из нас, он все еще числился в наших списках. Несмотря даже на то, что мы не хотели иметь с ним ничего общего, что нам никогда не придется служить с ним, что все мы счастливы были бы отречься от него, он принадлежал к нашему полку. Мы не могли отказаться от него и позволить шерифу за тысячу миль отсюда повесить его. Если уж возникнет такая необходимость, человек — настоящий человек — сам пристрелит свою собаку, а не станет искать, кто бы сделал это за него.

Полковые документы гласят, что Диллингер — один из нас, и мы просто не имеем права бросить его.

В тот вечер мы маршировали по плацу «тихим шагом» — шестьдесят шагов в минуту, и это, доложу вам, тяжело, когда привык делать тысячу, — оркестр играл «Панихиду по неоплаканным», затем вывели Диллингера, одетого по полной форме МП, как и все мы, и оркестр заиграл «Денни Дивера», пока с него срывали знаки различия, даже пуговицы и пилотку, оставив только светло-голубой мундир, который больше не являлся формой. Барабаны забили непрерывную дробь, и затем все было кончено.

Мы прошли к осмотру, а затем разошлись по палаткам бегом. Не помню, чтобы кто-нибудь потерял сознание или кого-то затошнило. Однако за ужином почти никто ничего не ел, и не слыхать было обычной болтовни. Но, как бы ни было страшно это зрелище (я, как и большинство ребят, в первый раз видел смерть), все же оно не потрясло меня так, как случай с Тедом Хендриком. Я хочу сказать, что не мог представить себя на месте Диллингера, а потому мысль: «Ведь это и со мной могло случиться» — в голову не приходила. Не считая дезертирства, за Диллингером числилось еще четыре серьезных преступления; если бы девочка осталась в живых, то ему пришлось бы сплясать «Денни Дивера» за любое из трех остальных — похищение ребенка, требование выкупа, преступная небрежность и так далее.

Никакого сочувствия к нему у меня не было и нет. Старая песня — «Все понять — все простить» — это сущая ерунда. Многие вещи вызывают тем больше отвращения, чем больше их понимаешь. Мое сочувствие — на стороне Барбары Энн Энтсуайт, которую я никогда не видел и теперь уже не увижу, и ее родителей, которые тоже никогда не увидят больше свою девочку.